Евгений Сергеев - Большая игра, 1856–1907 - мифы и реалии российско-британских отношений в Центральной и Восточной Азии

Упомянутые векторы Большой Игры определили противоречивую комбинацию политических, экономических и социальных факторов. В результате начавшегося диалога стороны сумели прийти к договоренностям, открывшим перспективу достижения компромиссов по региональным проблемам. Таким образом, первые, хотя и хрупкие ростки будущего сотрудничества, как свидетельствовало соглашение Грэнвилл — Горчаков 1873 года, уже начинали пробивать себе дорогу через тернии недоверия и непонимания. Однако прежде, чем они принесли свои плоды, Россия и Великобритания должны были пройти через апогей соперничества в середине 1870-х — начале 1880-х гг.

К середине 1870-х гг. русские и англичане оставили позади большую часть своего пути к Амударье, «единственного природного препятствия, представляющего стратегическую значимость между границей России и Индом, за исключением Гильмендских гор на дороге в Кандагар», по мнению члена Королевского Азиатского общества, известного журналиста и писателя Деметриуса Боулджера [520]. Подчинение Хивы и оккупация долины реки Или царскими войсками дали дополнительные козыри в руки сторонников «наступательной политики» среди британского истеблишмента, включая премьер-министра Б. Дизраэли и большинства членов правительства. Старые предрассудки и фобии, временно ушедшие на второй план после обмена нот между Грэнвиллом и Горчаковым в 1873 г., опять взяли верх в двухсторонних отношениях.

Вместе с тем к середине 1870-х гг. расстановка сил в Европе претерпела изменения в связи с объединением Германии и Италии, которые вступили на путь соперничества за мировые ресурсы, а значит, колонии и сферы влияния. С другой стороны, начавшаяся экономическая депрессия 1873–1896 гг. самым негативным образом повлияла на торговлю, особенно на уровень доходов от коммерческих операций Великобритании в ее заморских владениях, о чем свидетельствовали стагнация, а затем и снижение объема товарооборота после достижения к 1872 г. максимального уровня в 250 млн. фунтов стерлингов [521].

Если либеральное правительство У. Гладстона проводило в целом достаточно сдержанную политику на Востоке, публично отрицая непосредственную русскую угрозу интересам Британии, приветствуя там цивилизаторскую миссию России и выступая за минимально необходимый комплекс оборонительных мероприятий на индийской границе, то консервативный Кабинет Б. Дизраэли взял курс на резкое ужесточение позиции в отношении традиционного геостратегического противника [522].

Сокрушительное поражение, которое потерпела Франция от Германии в 1870 г., привлекло внимание британских правящих кругов. В соответствии с формулировкой целей Лондона на внешнеполитической арене, предложенной Дизраэли, для Великобритании представлялось чрезвычайно важным использовать Германию как противовес России, одновременно шантажируя Берлин эвентуальной русской оккупацией турецких проливов. Р. Блейк, один из современных биографов знаменитого лидера консерваторов, ссылается на эпизод из его жизни, когда, будучи спрошенным, «почему бы Британии не последовать совету тех, кто желает, чтобы она забыла о Константинополе и обеспечивала путь в Индию, аннексировав Египет», Дизраэли заявил: «Но ведь ответ очевиден. Если русские займут Константинополь, они в любое время смогут направить свои армии через Сирию к устью Нила, и тогда какой прок нам в удержании Египта? Даже господство на море не помогло бы нам в этом случае. Люди, которые так говорят, должно быть, совершенные профаны в географии. Наша сила на море. Константинополь, а не Египет и Суэц является ключом от Индии...» [523]

Стоит ли удивляться после этого, что европейские публицисты рассматривали симпатии премьер-министра к Османской империи через призму «бескомпромиссной защиты суверенной власти султана и целостности государства от русской агрессии» [524]. Как справедливо отметил русский историк-эмигрант спустя полвека, «единственное возможное оправдание для британских консерваторов из лагеря Дизраэли, которые тряслись над своими азиатскими владениями, было полное отсутствие у них адекватного понимания России и русских, о которых они знали не более чем об ацтеках или инках древнего мира; русская нация оставалась для них постоянной загадкой, так и нерешенной до конца столетия (XIX. — Е.С.)» [525].