Яков Бутович - Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

…Тысяча девятьсот семнадцатый год был очень удачным для Прилепского завода. Многие кобылы, как бы прощаясь со мной, дарили одна за другой таких кобылок, которым вскоре суждено было стать замечательными заводскими матками. Можно было подумать, что прилепские кобылы предчувствуют перемену владельца и, предвидя тяжелые годы, страдания и голодовки, свою приближающуюся гибель, спешат создать себе заместительниц.

Знакомство с обитателями камеры произошло лишь на следующее утро. Здесь вставали позднее, чем в Бутырках. День, как и во всех тюрьмах, начинался с оправки. Тут был особый порядок выхода из камеры: когда дверь отворялась, двое выносили парашу, остальные выстраивались за ними и в глубокой тишине двигались в уборную. Там нас запирали, а дежурный оставался в коридоре.

Уборная была чистая, в ней был умывальник с несколькими кранами. Воды было много, водопровод действовал хорошо, не то что в Бутырках, где из-за постоянных капризов водопровода надо было ждать очереди для умывания. Я обратился к кому-то с вопросом. Сейчас же дежурный сказал в волчок: «Тише!». Мне разъяснили, что во внутренней тюрьме днем разрешается говорить только вполголоса. Камеры, которые нарушают это правило, лишаются передач, а это очень тяжелое наказание. После вечерней поверки разговаривать не разрешается. Обращаться с вопросами к надзирателям нельзя, они ничего не ответят.

…Слава Барина-Молодого как производителя была в прежней России исключительно велика. Затем наступила революция, и он очутился в Сибири. Говорили, что он уже не тот, что сибирские злоключения отразились на нем. Однако я уверен в прилепских матках и нисколько не сомневаюсь в том, что от них Барин-Молодой даст такой приплод, который не уступит его дореволюционным детям. Насколько я был прав в своих предположениях, покажет будущее.

Когда мы вернулись в камеру, я уже знал в лицо всех. Знакомство наше состоялось за утренним чаем, который здесь в большом медном чайнике приносит всегда один и тот же человек – угрюмый и молчаливый латыш. Старостой камеры был коренастый, плотный человек с большой головой и простым лицом. Нетрудно было определить, что в прошлом это был рабочий и партиец.

Фамилия его была Дубинин, и он оказался очень интересной личностью. Был шахтером, потом служил помощником машиниста, после революции вступил в партию и быстро сделал карьеру. Однако и до революции он был замешан в революционном движении, это-то и послужило источником его несчастья. Дубинин был малороссом, на Украине он занимал во время революции ряд крупных постов, принимал активнейшее участие в Гражданской войне, а потом был переброшен на работу в Туркестан. Там он был начальником дороги. Оттуда переведен начальником Омской железной дороги и за пять месяцев до ареста был взят в Москву на высшие железнодорожные курсы. Он должен был стать Заместителем Наркома путей сообщения. У этого человека были громадные связи и высокое положение. О своем деле он молчал и только намекал, что пострадал за оппозицию. Он, вероятно, страдал, терзался, но старался себя сдерживать. Это был человек сильной воли и большого ума. Хотя он и бывал несколько резок, но грубым и неприятным его назвать было нельзя.

Я с ним был в хороших отношениях, любил с ним беседовать и наблюдал за тем, как он переживает свою драму. Только за три или четыре дня до того, как его взяли от нас, он сознался, что его обвиняют в том, что он провокатор и в свое время выдал революционеров. Вот какое страшное обвинение тяготело над этим человеком! Ему грозил неминуемый расстрел. Виновным он себя не признавал, говорил, что в охранке он не служил, а если и выдал кого-то, то об этом не помнит, ибо это было под действием пыток. Может, это и было правдой, ибо позднее, уже в Бутырках, я узнал, что его не расстреляли, а выслали в Ташкент.

…Последним жеребенком, который родился у Приятельницы еще в моем заводе, был Пугачёв, позднее переименованный в Мира. Он очень напоминал свою мать. Рос в ненормальных условиях, попал в самый разгар голодовок, но, несмотря на это, не превратился в заморыша.

Рядом с Дубининым занимал койку высокого роста, плотный, выхоленный брюнет, по национальности еврей. Это тоже была крупная фигура, но совсем в другом роде. Его родители были коммерсантами и очень богатыми людьми. Сам он с молодых лет окунулся в революционное движение, ушел из дому и порвал с родными, которые не разделяли его взглядов. Это был человек сильного характера, большого ума, смелый и решительный. Принадлежал он к партии меньшевиков и, хотя, конечно, не говорил об этом, был заклятым врагом большевиков. Карьеру он сделал самостоятельно, получил диплом инженера в Берлине, создал себе состояние и уехал из России в 1920 году. Вернулся он сюда во время НЭПа и заведовал отделением швейцарской фирмы сепараторов. Арестован был за экономическую контрреволюцию. Его часто и подолгу допрашивали. Едва ли он интересовался в Советском Союзе одними сепараторами, чересчур это был крупный идейный человек, да и все его прошлое указывало на то, что он фанатик, настоящий революционер. Мы с ним были людьми разных убеждений, стояли на противоположных позициях, но это не помешало нам сблизиться и быть в самых лучших отношениях. Мы говорили с ним преимущественно на французском языке о современном положении. Ему нельзя было отказать в большой проницательности и чуткости. Он был европейски образованный и воспитанный человек, и беседовать с ним было истинным удовольствием. Даже теперь я иногда вспоминаю его и думаю о нем хорошо и тепло. Что с ним сталось, не знаю.