Яков Бутович - Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

…Бурливая бросалась в глаза тем, что покрывала очень много пространства. При всем этом у неё была спина с падением линии спины от связки к холке. Это был единственный недостаток Бурливой, в остальном она была чрезвычайно хороша, породна, а главное, типична. Типична без конца!

Мое особое внимание привлекла группа евреев из пяти или шести человек. Я всегда любил еврейскую нацию, ибо это все способные и талантливые люди, а эти были как на подбор интересны, широко образованны и умны. Они столовались вместе, получали роскошные передачи, и были, очевидно, богатыми людьми. Жили они очень дружно и размещались по левой стороне, как раз напротив ксендза, Волкова и меня. Это было время избиения валютчиков и кожевенников, а потому неудивительно, что четверо из этих евреев были валютчиками, а один – кожевенный заводчик. Душой этого кружка был Фрумкин. Увидев, что я ничего не получаю, они пригласили меня столоваться к себе, но я уже принял приглашение и помощь Волкова. Если ему попадутся на глаза эти строки, он увидит, что я его помощь не забыл и глубоко ему за это признателен.

После обеда я любил отправиться «в гости» к еврейской группе: укладывался среди них на нарах и частенько до вечера мы вели интереснейшие разговоры. Говорили они со мною совершенно откровенно. Фрумкин рассказывал, как вовремя он покинул Киев, «перебросился» в Москву и сделал себе состояние. Другие тоже не отставали и учили меня высшей коммерции, посвящали в тайны финансового дела.

…Как описать формы Услады, дать ясное понятие об ее красоте? Когда приходится описывать таких кобыл, как Услада, Леда или Венера, то, право, кажется, что и сам Лев Толстой не справился бы с этой задачей.

Как много интересного можно узнать в тюрьме! Писать об этом неудобно, но надо прямо сказать, что в тюрьме о наших правителях и делах узнаешь такие вещи, которые и на ум бы не пришли, на воле такого никогда не услышишь. Я с удовольствием вспоминаю этих людей, и теперь, когда пишу эти строки, думаю, где они и какова их судьба. Томятся ли они, как я, где-нибудь в захолустной тюрьме, или отсиживают свой срок в Москве, или высланы?

Волков, ксендз, еврейская группа, бухгалтер, умудрившийся похитить почти сто тысяч рублей, которые так тонко «провел» по книгам, что ни одна ревизия не смогла его уличить (попался он на границе из-за неосторожности своего компаньона), молодой еврей лет двадцати пяти, приехавший в Москву нищим, а теперь арестованный как глава шайки валютчиков (за два года он сделал себе состояние в сто тысяч долларов), – таковы были наиболее интересные люди в этой камере.

Остальные были служащие, военные и довольно серые русские купцы из числа кожевенников. Русские кожевенники, теперь красные купцы, больше держались в стороне, помалкивали, были себе на уме. А «себе на уме» недорого стоит, как показала нам российская революция. Мудрость этого класса выдвинула только Гучковых, а к чему это привело, всем хорошо известно. Да, деньги эти люди наживать умели, а вот когда, возомнив себя великими государственными деятелями, они взялись за кормило государственного корабля, то получился даже не конфуз, не провал, а гибель России!

…Что же касается повторения имени Крутого, то ему я придаю не меньшее значение, чем повторению имени Дара, и вот почему: старый вороной Крутой, отец знаменитого призового рысака Крутого 2-го, сам не был знаменит на ипподроме, зато широко прославился в заводе, где давал первоклассных рысаков. Я мог бы привести массу интересных подробностей о Крутом, но не буду этого делать здесь, так как я все рассказал о нем в моих воспоминаниях, которые когда-нибудь увидят свет. Все эти сведения были мною собраны от старых служащих, хорошо знавших этого жеребца.

Вечером, после поверки, большинство улеглось и кое-кто уже успел задремать. Это время ксендз всегда избирал для своей вечерней, довольно-таки продолжительной молитвы. Он стал на колени на нарах, положил левую руку на косяк окна, опустил на нее голову и стал горячо молиться. Лица его не было видно, но по напряжению всей фигуры в черной сутане можно было заключить, что он молится усердно, горячо и в этот момент далек от всего земного. Эта согбенная черная фигура, эта сила воли молиться в большевистской тюрьме, откуда Бог изгнан, производили на меня особенно сильное впечатление. Душа моя наполнялась почти блаженством, дух успокаивался, и, следя за молитвой ксендза, я сам начинал молиться и нередко слезы текли из моих глаз.