Яков Бутович - Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Я с ужасом смотрел на эту картину: куда же в этой давке втиснут еще и меня? «Пожалеешь топчан во временной тюрьме», – подумал я и горько улыбнулся. Странная, но довольно живописная картина: люди, покрытые одеялами всех цветов: кремовыми, красными, голубыми, зелеными, сиреневыми, синими; белые подушки ясно и четко выделялись на фоне грязной стены, а на них – самые разнообразные головы, то украшенные светлыми кудрями, то черные, то седые. Одни спали, другие бодрствовали и курили. Были ясно видны огоньки папирос, но дым от них не подымался изящной и тонкой струйкой, а падал – так тяжел и скверен был воздух.

Я сделал несколько шагов и нерешительно остановился, но меня уже заметили. Большая половина камеры проснулась, и со всех сторон послышались голоса: «Староста, принимай новичка!». На локтях приподнялся и позвал меня высокого роста худощавый блондин. Я подошел к нему. Староста был мужчина приятного облика, по-видимому в прошлом крупный работник какого-либо треста. Он достал из-под подушки карандаш, лист бумаги и спросил: «Как ваша фамилия?». Я сказал. Он стал записывать, а в это время необыкновенно юркий, небольшой и приятный еврей вскочил со своего места, поспешно сбросив одеяло. Он был в голубом белье, фуфайка, кальсоны и носки были небесного цвета, новенькие, как будто сейчас из магазина. Быстро надев туфли, этот экспансивный и живой человек не подошел, а прямо подскочил ко мне и, подавая руку, переспросил: «Так ваша фамилия Бутович? Это историческая фамилия. Я – Фрумкин. Очень приятно с вами познакомиться!» И затем, обращаясь уже ко всей камере, сказал: «Бутович – это историческая фамилия». И опять ко мне: «Это не вашу жену увез бывший министр Сухомлинов?» Я отвечал отрицательно. Еще кто-то спросил, какое я имею отношение к знаменитому коннозаводчику Бутовичу, и мне пришлось сказать, что это я занимался коннозаводством. Тогда несколько человек заявили: «Слыхали, знаем!»

Знакомство свершилось. Пошли расспросы, по какому делу, когда я арестован, как дела у советской власти и тому подобное. От имени камеры Фрумкин выразил удовольствие знакомством с представителем исторической фамилии и знаменитым коннозаводчиком, а староста сказал: «Ну что ж, занимайте место возле параши, ничего не поделаешь, таков уж порядок». Однако место у параши занять мне не пришлось.

К моему счастью, часа за два до моего прихода был увезен куда-то (здесь, как и вообще во всякой тюрьме, не говорят, куда и зачем вас берут) один инженер и его место еще не было занято. Это было превосходное место, второе от окна, и вот, по инициативе Фрумкина, камера во внимание к моим годам и положению разрешила мне его занять. Это была исключительная любезность, и я, конечно, горячо всех благодарил. Соседи потеснились, и образовалась щель (я тогда подумал, что места не больше, чем в гробу). Это и было мое будущее ложе.

…Свет хорошо сочетался с Даром, и Светило, сын Света, дал классный приплод от внучек Дара: Боярина, Борца и других.

Когда я знакомился с моими соседями по камере, справа от меня, первым от окна, лежал ксендз, человек еще молодой, фамилию которого я сейчас позабыл. Слева – молодой человек высокого роста в очках. Он отрекомендовался Волковым и сказал, что хотя и не был со мной знаком, но меня хорошо знает и часто видел на бегах. «А мою жену, – добавил он, – вы знали еще девочкой, она дочь Всеволода Саввича Мамонтова [238]». Какая неожиданная встреча! Я горячо пожал руку молодому человеку. Я знал от Мамонтова, которого устроил в начале революции на место управляющего Тульской заводской конюшней, что его младшая дочь удачно вышла замуж, что Волков очень милый молодой человек, сын крупных тверских помещиков, служит в Греческом посольстве. [239]Словом, это были такие соседи, лучше которых я и желать не мог, что я и не преминул им тут же высказать. Они потеснились, и я занял свое место. Было так тесно, что лежать можно было только на боку.

Ксендз, поляк по национальности, поведал мне, что он был пробощем (старшим священником) Каменец-Подольского костела. Однажды после вечерней службы он возвращался домой и его арестовали, не разрешили даже предупредить родных. Волков тоже был арестован на улице. Иначе его арестовать было нельзя, ибо его квартира находилась в доме Греческого посольства, а значит, была экстерриториальна. Долго в ту ночь я беседовал с ним и ксендзом. Заснули мы очень поздно.

Как это почти всегда бывает после прихода интересного новичка, все долго не спали, курили, разговаривали, шутили и смеялись. Я, конечно, принял участие в этой беседе и первым делом осведомился, почему здесь так тесно. Со всех сторон послышался смех, заговорили об «уплотнении», сообщили, что Бутырка переполнена, обратили мое внимание на то, что у дверей камеры висит таблица, сохранившаяся еще с царских времен, и там сказано: камера номер такой-то, такая-то кубатура на двадцать пять человек. А нас шестьдесят шесть! Вот где настоящий жилищный кризис, о каком Москва понятия не имеет. Наконец обитатели камеры угомонились и стали засыпать.