Яков Бутович - Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Я подошел к своему месту с тем, чтобы лечь и тоже попытаться заснуть. В руках у меня был узелок и больше ничего – ни подушки, ни одеяла. Вот как я устраивался на ночлег: под голову я клал шубу, а укрывался осенним пальто, спал же на голых досках. Одно время я очень страдал и от холода. Так спать мне пришлось до середины мая, когда был освобожден некто Швыров, молодой человек, в котором я принимал участие. Он прислал мне в Бутырскую тюрьму одеяло. Швыровы – люди бедные и скромные, поэтому присланное одеяло было старенькое, солдатское, оно принадлежало еще отцу Швырова. Как я был благодарен Швырову за этот знак внимания, он сделал то, что должны были сделать мои друзья. Этим стареньким одеялом я укрываюсь и сейчас, уже год и пять месяцев оно служит мне. Одеяло пришло в еще большую ветхость, местами светится, но все же оно меня спасло. Приносил Швыров и подушку, но в Бутырской тюрьме ее не приняли: по существующим там порядкам подушку можно только привезти с собой или же позднее получить по почте. Как ни тяжело было спать без подушки, но приходилось терпеть. Уже в Тульской тюрьме, когда следствие было закончено, подушку сумел мне передать Крымзенков. А вскоре я стал обладателем походной койки – роскошь в тюрьме небывалая. Эту койку мне подарил некто Кронрод, [240]когда покидал Тульскую тюрьму. С тех пор я с ней не расстаюсь и надеюсь, что она прослужит мне весь мой срок.

Победила ли усталость или я несколько успокоился, но заснул почти сейчас же и сколько спал – отчета дать себе не мог. Проснулся потому, что все тело горело, невероятно чесалось и болело. Я вскочил и сразу понял, в чем дело: пахло раздавленными клопами. Когда я посмотрел на свою «подушку» – шубу, которую я покрыл чистым носовым платком, то пришел в ужас: не менее десятка клопов спасались бегством. С остервенением я принялся их уничтожать. На стенке тоже были клопы. Я стал их убивать, и тогда они начали бросаться со стены вниз.

Клопы меня прямо истязали, ночами не давая покоя, и я забывался тревожным, чутким сном только на рассвете, а в пять утра нас уже будили на поверку. Все тело было искусано, расчесано и невероятно болело. Даже сейчас, вспоминая, я чувствую зуд и ощущаю волдыри, которые выскакивают после укуса клопа.

…Над вопросом подбора жеребца к Благодати стоит призадуматься. В ближайшие два года я крыл бы Благодать Самолётом (Самокат-Лесть). При данном сочетании мы получим повторение имени Ловчего и введение – через Самолёта, Самоката и Ухвата – крови Корешка.

С первой ночи в Бутырской тюрьме я имел полную возможность изучить жизнь не только клопов, но и вшей, и блох. Очень большие клопы-старики так хитры, что убить их чрезвычайно трудно, чаще моими жертвами были молодые, правда после того, как изрядно попили моей крови. Я всегда был особенно чувствителен к укусам клопов, а клопы составляют истинный бич Бутырской тюрьмы, и с ними борются не только заключенные, но и начальство. Раз в год всех заключенных выводят из камер, которые герметически закупоривают и дезинфицируют. Однако через месяц клопы появляются опять. Заключенные по субботам – это день избиения клопов – разбирают нары, вооружаются бумажными факелами и сжигают своих врагов. Однако старожилы камеры, и я разделяю их мнение, говорят, что этого делать не следует, ибо клопов такое множество, что всех не пережечь, зато в первую же ночь после экзекуции тысячи оставшихся мстят за погибших и кусают особенно больно. В тот раз я пробыл в Бутырках около недели и по ночам не спал, а отдыхал днем. Но другие спали, и спали крепко, а если и просыпались, то отнюдь не из-за клопов. Я думал, что никогда не смогу спать в этом клоповнике, но теперь сплю и укус клопа меня уже не разбудит. Ко всему, стало быть, может привыкнуть человек.

…В Вологодской заводской конюшне есть очень интересный жеребец (жив ли он?). Это серый Парень, от Палача и Гордыни. Я бы взял Парня в Хреновскую Конюшню и покрыл бы им Порфиру.

В камере было очень много народу, и весь этот текучий людской состав можно было подразделить на две категории: интеллигенты и пролетарии (к ним я отношу также жуликов, воришек, бандитов, хулиганов и прочий преступный мир). Первая категория, к которой и я принадлежал, это были люди, задержанные за должностные преступления, за контрреволюцию и прочее. В громадном большинстве они были, так сказать, случайные преступники или вовсе даже не преступники. Вторая категория – настоящие преступники, почти все рецидивисты. Камера – не следует упускать из виду, что это была следственная камера, – была собрана так, что из общего числа заключенных не более десяти человек относились ко второй категории. Интеллигенты были в большинстве. Среди второй категории преступников трое-четверо были совершенно опустившиеся люди, в особенности один, все время распевавший «Курочку» [241]и ругавшийся матом. Остальные были много приличнее, одеты сравнительно хорошо, имели кое-какие вещички, даже держали себя прилично. Благодаря тому, что они были в меньшинстве, их роль в камере была незначительной.