Яков Бутович - Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Это были хорошие минуты. Нигде так не чувствуется отсутствие религии, как в советской тюрьме, и нигде она так не нужна – тут столько страждущих и несчастных. Надо отдать должное камере: когда начинал молиться ксендз, все невольно притихали, те, кто не спал, начинали говорить тише, наступала почти благоговейная тишина.

Но один из уголовников, тот самый, который держал себя хуже других и постоянно распевал «Курочку», во время молитвы ксендза подошел к окну, встал за спиной молящегося и вдруг разразился самой отвратительной бранью и богохульством. Все мы оцепенели от удивления и негодования. Хулиган не унимался и продолжал извергать сквернословия. Ксендз, как будто это относилось совсем не к нему, продолжал стоять на коленях, только откинул голову от косяка и усердно молился. В этот момент лицо его было прямо прекрасно и возвышенно как никогда. Все это продолжалось несколько коротких минут, но мне показалось, что прошла целая вечность. Вдруг хулиган испустил отвратительное матерное ругательство, помянув имя Бога. Я увидел, как вздрогнул ксендз, как низко склонилась его голова, как слезы буквально оросили его лицо. В следующую минуту один из заключенных, немец-валютчик, схватил негодяя за шиворот и заставил его замолчать. Сколько раз впоследствии я вспоминал эту сцену и краснел от одной мысли, что я русский!

…Вопросы характера и темперамента (сердца) лошадей также должны учитываться, почему и следует для лучших современных рысаков завести своего рода послужные списки или карточки, где, помимо рекордов, веса, промеров, указывать иные данные: стойкость, характер хода, темперамент, экстерьер, пороки и прочее.

Это было, кажется, в субботу, перед вечерней поверкой. Дверь неожиданно отворилась, и появился старший надзиратель с листком в руке. Это означало вызов на допрос, а стало быть, путешествие на Лубянку в «черном вороне», ибо из Бутырок переводы в другую тюрьму, за исключением внутренней, совершаются только днем. Не у одного меня сердце замерло при виде этого вестника. Мгновенно в камере воцарилась мертвая тишина. Вестник сказал: «Бутович, с вещами приготовьтесь!» – и ушел. Меня сейчас же окружили со всех сторон. Посыпались разного рода догадки. Это был вызов не на допрос, так как на допрос с вещами не вызывают. Думать, что меня выпускают, тоже не было никаких оснований, ибо дело мое только что началось. Стало быть, оставалось худшее – перевод во внутреннюю тюрьму, так сказать, в разряд высших политических преступников. Я это ясно читал в глазах тех, кто меня окружал.

На душе было тяжело и не хотелось расставаться с камерой: удивительно привыкает человек к месту, даже такому, как тюрьма. Сборы мои продолжались недолго. Когда дверь отворилась, я был готов. Послышались сердечные пожелания, я поклонился всем общим поклоном и переступил порог камеры. С переводом во внутреннюю тюрьму будущее сулило мне мало хорошего.

…Дочь Света, Радуга, дала от Кронпринца прямого потомка Крутого 2-го, высококлассного Отчаянного Малого. Отсюда можно сделать вывод, что кровь Крутого 2-го удачно сочетается с кровью Света.

Я очутился в средней величины квадратной комнате с двумя окнами, с паркетным полом. Комната была очень чистая и опрятная. Четыре топчана с одной стороны и три с другой были заняты – на них лежали заключенные, в ногах стояли табуреты, на топчанах были одинаковые казенные матрацы и подушки. Стол посреди комнаты, на котором была сложена провизия, придавал камере уют. Только параша – впрочем, чистая и с хорошо пригнанной крышкой – напоминала о том, что это тюрьма, а не общежитие. Никто не спал. Семь пар глаз устремились на меня. По-видимому, я имел довольно растерянный вид и забыл поздороваться. Я стоял молча и оглядывался. В это время опять щелкнул замок, открылась дверь, мне передали топчан, матрац и подушку. «Укладывайтесь скорее, – прозвучал довольно грубый голос. – Займите место четвертым в том ряду возле окна, через пять минут потушат свет!»

Я поставил свой топчан, постлал матрац, положил соломенную подушку и развернул узелок со своим имуществом. При гробовом молчании я стал раздеваться. Только что я лег, мгновенно свет потух – очевидно, в волчок следили за каждым моим движением. «Однако тут другие порядки, чем в Бутырской тюрьме», – подумал я. Чтобы нарушить молчание, которое чрезвычайно гнетуще действовало на меня, я обратился к своему соседу. «Тсс! – послышалось со всех сторон. – Ночью не разрешается разговаривать». И опять все смолкло. Мне ничего не оставалось, как замолчать. Я откинул голову на подушку и предался своим думам.