Яков Бутович - Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Во временной тюрьме я пробыл недолго, никак не больше шести дней. На третий или четвертый день мне выдали листок, своего рода паспорт, в котором было сказано, что я не «временно задержанный», а «арестованный». Инженер мне объяснил, что больше надеяться нечего, что если я важный государственный преступник, то меня переведут во внутреннюю тюрьму, а если меня обвиняют в должностном преступлении – то в Бутырки, следственную тюрьму ГПУ. Действительно, дня через три после этого, часов в восемь вечера, дверь отворилась и раздался приказ: «Бутович с вещами». Я взял свой узелок, простился и вышел. Теперь решится моя судьба: Бутырки или внутренняя тюрьма. Сжалось сердце, и кровь застыла в жилах.

Мы сделали не больше десяти-двенадцати шагов по коридору. Дежурный отворил дверь какой-то камеры, сказал: «Входите» – и захлопнул за мною дверь. Я очутился в камере средней величины, где, кроме параши, решительно ничего не было – ни топчанов, ни людей. Я терялся в догадках, зачем меня сюда перевели, и уже думал, что следователь велел посадить меня в одиночку и тут придется спать на голом полу – словом, начинаются репрессии.

Вскоре замок щелкнул, дверь отворилась и вошел старичок. У него было спокойное выражение лица, одет он был хорошо, а в руках держал портплед, очевидно с одеялом и подушками. Я с завистью посмотрел на него, а он очень любезно раскланялся со мной. Мы познакомились, он назвал свою фамилию, которую я сейчас же забыл, затем скептически взглянул на мой узелок и сказал: «Конечно, здесь в первый раз?». Я ответил утвердительно. Он улыбнулся и заметил: «Это-то и видно!». Я спросил его, не знает ли он, где мы находимся. «Конечно, знаю, – отвечал он. – Я здесь уже не первый раз. Это собачник». – «Как собачник?!» – воскликнул я удивленно. «Так, собачник», – спокойно отозвался он и пояснил, что это специальная камера, она обычно пустует и наполняется народом на какой-нибудь час, редко дольше, только перед отправкой заключенных к месту назначения. По его словам, сюда сводят заключенных, которые в этот день выбывают из временной тюрьмы, и уже отсюда партией их отправляют дальше. Когда все остальные камеры заполнены, заключенных, которых в эти дни привозят на допрос из Бутырок, сажают в собачник, и случается, что здесь они проводят сутки или двое и тогда спят на голом полу. Собачником, в силу тех неудобств, которые приходится терпеть, эту камеру прозвали, конечно, сами заключенные. Добавлю, что собачники имеются во всех тюрьмах.

Собачник наполнился очень быстро. Нас очутилось человек шесть или семь. Все, конечно, перезнакомились, и, как это обычно бывает, каждый расспрашивал другого о его деле. Заключенные, привлекаемые по одному делу, не могут встретиться в собачнике и сговориться. Дело поставлено настолько тонко, что исключена любая возможность встретить знакомого. Приходится удивляться, насколько органы обо всем осведомлены. Я пробыл под следствием с февраля по июнь 1928 года и ни разу – ни в собачнике, ни в автомобиле, ни в Бутырках, ни на допросе – не встретил не только никого из привлеченных по моему делу, но даже знакомых или просто лошадников.

Нашу партию вывели из собачника под конвоем, и мы выстроились в конце коридора, возле столика. Здесь нас опять обыскали (в следственных отделениях только и делают, что обыскивают при всяком удобном и неудобном случае), опросили и сдали конвою. На дворе в это время уже шумел мотор автомобиля. Это была полугрузовая машина, на колеса был поставлен глухой, высокий, продолговатый ящик, окрашенный в черный цвет. Спереди было совершенно изолированное место для шофера и конвоира, а сзади – вход в этот ящик. С трудом протиснулся я в узкую дверь, за мной последовали другие. В этом ящике было почти темно, небольшое застекленное окошко с решеткой находилось впереди, в него была видна спина шофера и часть двора, довольно ярко освещенного. Скамьи, справа и слева, были во всю длину ящика, сзади – железная решетчатая дверь. Нас усадили и заперли на ключ. Два конвоира заняли свои места, после этого захлопнулась наружная дверь и мы оказались герметически закупоренными. Старший сел рядом с шофером, и автомобиль тронулся. Как позднее мне пришлось узнать, в этих автомобилях перевозят заключенных и увозят хоронить, вернее, закапывать расстрелянных. Двигаются эти машины с невероятной быстротой, что, вероятно, им предписано во избежание нападений. Сирены их имеют пронзительный, резкий и неприятный звук. Москвичи прозвали эти страшные машины «черными воронами». Должен заметить, что прозвище это очень метко.