Фернан Бродель - Структуры повседневности - возможное и невозможное

Законченная книга, будь то даже историческое сочинение, ускользает из-под власти автора. Эта книга ушла далеко от меня. Но как сказать, что именно из ее непокорства, из ее причуд, даже из собственной ее логики серьезно и имеет ценность? Наши дети поступают по-своему. И, однако же, мы в ответе за их поступки.

Я предпочел бы то тут, то там дать больше объяснений, аргументации, примеров. Но книгу невозможно «растянуть» по желанию, главное же, чтобы очертить все многосложные сюжеты материальной жизни, потребовались бы систематические, тщательные обследования, не считая множества уточнений. Все это пока еще отсутствует. Сказанное в тексте или представленное в виде образов потребовало бы обсуждений, дополнений, продолжений. Мы не говорили ни обо всех городах, ни обо всех видах техники, ни обо всех простейших реальностях жилища, одежды, стола.

Маленькая лотарингская деревушка, где я вырос, жила еще в весьма давнем времени: деревенский пруд приводил в движение старое мельничное колесо, каменная дорожка, древняя как мир, лежала прямо перед моим домом. И самый-то дом построили заново в 1806 г., в год битвы при Иене, и в ручейке ( roises ) в луговой низине некогда вымачивали коноплю. Достаточно мне об этом подумать, и для меня снова раскрывается эта книга. Любой читатель может ее заполнить личными впечатлениями, зависящими от какого-то воспоминания, какой-то поездки, чего-то прочитанного. Персонаж из «Зигфрида и Лимузена», едущий ранним утром по Германии 20-х годов XX в., чувствует себя так, словно он живет еще во времена Тридцатилетней войны. За поворотом дороги, за углом улицы всякий может проделать такой вот возврат в прошлое. И даже в передовых экономиках присутствуют остаточные формы старинного материального прошлого. Они исчезают на наших глазах, но медленно, и никогда это не происходит одинаковым образом.

Этот первый том трехтомного труда, конечно же, не претендовал на то, чтобы представить всю материальную жизнь во всем мире с XV по XVIII в. То, что в нем предложено — это попытка увидеть совокупность всех таких картин, от пищи до меблировки, от техники до городов, и по необходимости разграничить то, чем была материальная жизнь, и то, какова она сегодня. В сущности, это трудное разграничение; мне приходилось даже сознательно нарушать границы, чтобы лучше их распознать, например в том, что касается решающих реальностей: денег и городов. И вот это придавало моему предприятию его первоначальный смысл: если и не все увидеть, то по крайней мере все выявить, и непременно в мировом масштабе.

Вторая задача — попытаться классифицировать, привести в какой-то порядок, свести разрозненный материал к его основным чертам, упростить его, сделав тем самым возможным его историческое объяснение, — и все это на основе серии картин, которые историки в конце концов показывают лишь изредка и которые явно отмечены бессвязностью описания. Такое стремление и бросает свет на данный том, придает ему его значение, даже если программа в отдельных случаях оказалась скорее намеченной, нежели выполненной, отчасти потому, что книга, предназначенная широкой публике, — это дом, который следует освободить от строительных лесов. Но также и потому, что речь идет, повторяю, о плохо исследованной области, области, самые источники которой надлежит снова отыскивать и проверять по одному.

Разумеется, материальная жизнь предстает прежде всего в «анекдотической» форме тысяч и тысяч различных фактов. Или, может быть скажем, событий? Но нет, это значило бы преувеличить их значение и не понять их природы. То, что Максимилиан, император «Священной Римской империи германской нации», во время пиршества (как показывает нам рисунок) запускал руку в блюда с едой, — это заурядный факт, а не событие. Или же то, что Картуш перед казнью предпочитает предложенному ему кофе стакан вина… Это, так сказать, историческая пыль, микроистория в таком же точно смысле, в каком Ж. Гурвич говорил о микросоциологии: мелкие факты, которые утверждаются как последовательная реальность, правда, при бесконечном повторении. И всякий из них свидетельствует о тысячах других фактов, которые длятся , пронизывая молчаливую толщу времени.

Именно такие последовательности, такие «ряды», такие «факты длительной временной протяженности» ( longues durées ) привлекали мое внимание: они рисуют линии, идущие к горизонту, и самый горизонт всех таких картин минувшего. Они вносят туда порядок, они предполагают некое равновесие, вскрывают постоянные свойства — в общем, то, что там есть более или менее объяснимого в этом кажущемся беспорядке. Ж. Лефевр говорил: «Закон — это постоянная величина». Разумеется, здесь речь идет о константах в течение определенного срока, длительного или средней продолжительности. И мы задерживались на первых дольше, чем на вторых, касаясь пищевых растений, одежды, домов, древнего и решающего разделения между городом и деревней. Материальная жизнь легче поддавалась такой медленной эволюции, чем прочие секторы человеческой истории.