Тимур Бикбулатов - Веретейская волость

— Это так ты учишь уроки? У-у, мерзавец!

Учитель вскакивает со стула, бросается в кровать, лицом в подушку, потом поворачивает голову в мою сторону и громко пыхтит. Очевидно, у него усиленное сердцебиение.

— Чорт бы вас всех… Уморят совсем… Ну, чего сидишь, глаза вылупил? Учи, бери книгу.

У меня слезы застилают глаза, я наклоняюсь над книгою, и буквы прыгают перед глазами.

— Чего шепчешь? Читай вслух! Ну, вот, не угодно ли? И читать разучился! Хорошо ученичок… Нет, я Геннадию Ивановичу пожалуюсь, таких олухов гнать надо!

Так над этими падежами мы пробились несколько уроков, и все-таки в рапортичке, которую Дмитрий Васильевич завел и куда заносил мои успехи, наряду с пятерками по Закону Божию, русскому языку и арифметике, в графе латинского языка красовались сперва единицы, а потом сочные нули. Окончательно застряли мы, и безнадежно, на втором склонении. Дмитрий Васильевич перешел от слов к делу. Началось рукоприкладство. Однажды я получил за латынь такую пощечину, что свалился с табурета (ноги у меня до пола не доставали). Потом он из своей комнаты стал высылать меня, в наказание, в темный холодный класс, где я, стоя на коленях, продолжал долбить все ту же латынь. Дома я ничего не говорил, боясь, что будет еще хуже и утешая себя мыслью, что так учатся все: не даром же говорится, что плод учения горек… Случилось, что к Дмитрию Васильевичу заехал как-то товарищ. Я в это время отбывал наказание в классе, стоя на коленях. Приятели у себя в комнате заговорились, а о моем существовании забыли. Я вдоволь успел наплакаться, размазав слезы по всему лицу, озяб, трясся от холода и нервного напряжения. Прошло, вероятно, часа два. Дмитрий Васильевич случайно вышел в коридор.

— Как, ты еще здесь? Ну, иди, иди домой, голубчик.

Это «голубчик» удивило меня: таких слов я от него не слыхал и не ожидал. Мама по моему запозданию и внешнему виду догадалась, что дело неладно, и принялась меня выспрашивать. Я, всхлипывая, рассказал ей всю правду. Мама пришла в ужас. Сейчас же послала за отцом, который сидел в гостях у церковного старосты, а меня вымыла, напоила чаем с малиновым вареньем и, так как меня била лихорадка, уложила в постель. В соседней комнате мать рассказала отцу, как меня учат. Отец возмутился, сорвался с места и побежал в школу. Что там произошло, я не знаю, но только вскоре я услышал за дверью мягкий, ласковый голос моего мучителя.

— Кумушка, можно войти?

Мама не отвечала. Немного погодя входит работница и докладывает (таких докладов у нас никогда не бывало), что пришел Дмитрий Васильевич.

— Скажи ему, что я больна и принять его не могу.

Гора свалилась у меня с плеч. Я почувствовал себя отмщенным. Вдобавок к этому блаженству мама, проходя мимо и заметив, что я не сплю, подошла ко мне и приласкала.

— Спи с Богом, Саня. Больше к Дмитрию Васильевичу ты не будешь ходить.

Дипломатические сношения с Дмитрием Васильевичем были прерваны, и я следующие несколько месяцев наслаждался безмятежным спокойствием, окруженный атмосферою ласки, вплоть до осени, когда отец свез меня в Ярославль, определив в первый класс духовного училища.

Учебный год у нас имел четыре перерыва: двухнедельный святочный, двухнедельный пасхальный, полуторанедельный масленичный и полуторамесячный летний. Каждый из этих каникулярных перерывов имел свой особый облик.

Святочные каникулы были временем чистого, полного отдыха. Когда мы после длинной четырехмесячной учебы приезжали домой (на лошадях за 150 верст), то нас не принуждали ни к какой работе; пока мы были малы, то занимались в это время тем только, что отъедались, отсыпались и отгуливались; когда подрастали, то сверх того, ездили в соседние села на танцевальные вечеринки, иногда верст за 20 и более, устраивавшиеся священниками, имевшими взрослых дочерей. Здесь семинаристы знакомились с девушками своего круга; случалось, что здесь завязывались симпатии и намечались будущие супружеские пары. Старший брат Федя и сестра Катя ездили сначала на такие вечеринки довольно часто, раза 3—4 за святки, я же бывал на них всего раза три: Федя скоро охладел к этим развлечениям и смотрел на них иронически, а сестра Катя рано вышла замуж и вскоре умерла, так что ездить на вечеринки мне было не с кем. Впрочем, я никогда об этом не жалел и меня на них совсем не тянуло, а лет в 19, в старшем классе семинарии и в годы студенчества я предпочитал среду помещиков, в частности Семена Александровича Мусина-Пушкина, в усадьбе которого «Часково» (на реке Мологе, в 20 верстах выше впадения ее в Волгу) собиралась «светская», более идейная и либеральная молодежь — сельские учителя и студенты (большей частью из Московской духовной академии).