Тимур Бикбулатов - Метастансы (сторона А)

Редактор Владимир Столбов

© Тимур Бикбулатов, 2017

ISBN 978-5-4485-7022-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Лучше писать для себя и потерять читателя,

Чем писать для читателя и потерять себя.

Сирил Конноли.

Я не знаю, зачем этот текст. Может быть, попытка оправдания, ведь я никогда не мог защитить свою внебытийность. Это универсальное междусловие можно отнести к любому из моих текстов, но попало оно сюда и не поддаётся вычеркиваемости… Похоже немного на декларативный потуг, симулирующий рождение будущего «нечто», ибо в наше время нет смысла не эпохальничать (мудрое словечко нарисовалось – уже польза). Я не знаю кому, когда и зачем надобится поэзия, которую давно никто не «всасывает» (хотя, зачем здесь кавычки – для людей без кожи они только создадут подобие панциря, а для прочих и без этого текста хватает недевственных курсисток при скудоумных культуродеятелях). Я точно знаю, что после этой вставной конструкции придётся делать грустные глаза и демонстрировать свою неверблюдность.

А вообще, могу я подарить себе свои стихи, ничего не декларируя и не оправдываясь? Убаюкать себя, на время захомячить в свой жадный карман кусочек настоящего, не кастрированного политикой и пиитикой чувства. Могу! И хочу! И превыше моего желания может быть только… Да просто выше этого только задранная попка псевдожизни, но я, и пусть это моё единственное достоинство, никогда не вёлся на остывшие макароны (пусть понимают, как хотят – они знают слово «интерпретация»).

Одно я знаю абсолютно точно – в этих «записках мимошедшего» все по беспределу честно и нет ни капельки (забавен язык) онанизма.

Каждый бой по себе выбирает смерть.

Тим Александр Кельт

Это было совсем недавно, когда количество волос на моей голове ещё можно было назвать причёской, а количество слов в лексиконе – достаточным для поступления на филфак. Рок-н-ролльщик, спортсмен и секретарь комсомольской организации постепенно деформировался в «проклятущего поэта» и алкоголика. Шесть струн болгарского «Орфеуса», подпалённого в костре, нехилые вылазки в петербургское сопливое пространство, и девочки, пишущие длинные курсистские романы… Гнилая романтика леса и деревенские танцы с томиком Рембо в кармане. Областные олимпиады по математике и биологии и разбитые очки в пьяных спорах о Моррисоне. И верные друзья, рисующие, стихоблудствующие, гитарощиплющие. Именно тогда рождались темы для картин – «Девочка на ш а ру», «Бурлюки на «Волге», «Спирохета, вызывающая сифилис», «Декабристы будят Герцена»… И тексты, тексты, тексты… Первая отповедь из журнала «Парус» о несоветскости стихов и первые песни в соавторстве с Винни (теперь он доктор философии в Нидерландах). Это было одновременно «stairway to heaven» и спуск в преисподнюю, поиск «house of rising sun» и «пути в сторону леса». Почему-то сейчас захотелось это вспомнить… Для нестатистов того пространства, да и для себя. Тот момент, когда возраст Рембо и Божидара не позволял врать и слушаться классиков.

Нюхайте, пяльтесь и прыгайте назад на четверть века. Тогда я стал Кельтом. И перестал быть мальчиком…

Нарисуй меня черным всадником

В инквизиторском белом костре,

В императорском сюртуке

И в агонии бледных сумерек.

Распиши это небо мной,

Пьющим затхлость монашеской кельи,

Офицером английского флота,

Менестрелем-бродягой севера.

Вышей образ мой на плаще

Матадора или мессии…

И в бурлящем стакане ваганта,

И на вывеске дома терпимости,

И на крыльях подбитого лебедя

Пусть глаза мои будут осенние.

Выжги профиль мой на груди

У седого крупье Монте-Карло,

На цыганском платке у торговки,

На борту корабля из Испании…

Но когда ты вернёшься ко мне,

Я спою тебе песню кельта —

Гимн моей негритянской России,

Ослеплённой и преданной пеплу.

И когда в поцелуйном преддверии

Ты протянешь мне губы печальные

Я умру. Ибо я не любил тебя.

Ты простишь. Ибо Смерть – тебе имя.

Дмитрию Лапушкину

Скрипач играл Сарасате,

Ветер выхлёстывал лица.

Тоска до кровавой рвоты

И смех истеричных глаз.

Но тихо сошла Богоматерь

С убийцами сына проститься.

Огонь наводил позолоту

На старые зеркала.

Деревья сплетались с закатом,