Александр Мещеряков: Модернизация Японии: ускорение тела

Этикетное поведение закреплялось на уровне медицинских представлений, которые рекомендовали чрезвычайно умеренную физическую активность. Полагали, что функционирование организма обеспечивается «правильным» циркулированием невидимой энергии ки (кит. ци). Поскольку считалось, что утечка ки в пространство происходит из телесных отверстий (рта, ноздрей, глаз, мочевыводящих путей, заднего прохода), то эти «врата» следует держать по возможности затворенными. В связи с этим нужно держать рот закрытым (т. е. держать язык за зубами), глаза полузакрытыми (старикам советовали вообще не открывать глаз без надобности), беречься чересчур частых испражнений, избегать излишне интенсивной половой жизни и других физических нагрузок, сопровождающихся выделением пота. Врачи предписывали пешие прогулки, которые, однако, ограничивались всего 300 шагов. Для удержания ки были разработаны специальные методики, включавшие в себя комплексы дыхательных упражнений, рассчитанные на выработку «медленного» дыхания (вдох осуществляется через нос, а выдох — через рот). Брызгание слюной также воспринималось как утечка ки. Уши не считались вратами для ки, но и долгое слушание тоже считалось вредоносным для здоровья фактором.

Итак, гигиеническо-медицинские меры по удержанию ки воспринимались одновременно как норма поведения воспитанного и благородного человека, который не шелохнувшись сидит в церемониальной позе («на пятках»), не плюется, говорит мало и тихо, избегает внешнего проявления «семи эмоций» (радость, гнев, волнение, беспокойство, печаль, страх, испуг), бурной жестикуляции и повышенной двигательной активности, его движения должны быть медленными, размеренными и неспешными. Таким образом, столь ненавидимое и трудно считываемое европейцами «непроницаемое» выражение японского лица имело прямое отношение к медицинским представлениям: гипертрофированное проявление эмоций отрицательно влияет на жизнеспособность организма, а потому подавление эмоций квалифицировалось не только как соблюдение приличий, но и как средство для поддержания здоровья. Совпадение медицинских и этикетных норм имело важное поведенческое последствие: даже находясь в полном одиночестве, человек должен был соблюдать этикетные правила, ибо в заботе о здоровье не может быть перерыва.

Неудивительно, что при таком подходе те немногие европейцы, с которыми приходилось иметь дело японцам, казались им людьми «второго сорта»: их неумеренная жестикуляция, повышенная эмоциональность в выражении чувств, громкая речь и громкий смех, привычка быстро ходить квалифицировались как суетливость, недостойная благородного человека. А потому принятое в начале XVII века решение о закрытии Японии для въезда и выезда выглядело полностью оправданным: от Запада можно ожидать лишь разлагающего влияния на чистоту японских нравов. Сама способность европейцев покрывать огромные расстояния на своих гигантских кораблях воспринималась как дополнительное доказательство того, что в мировой иерархии им отведена презренная функция «ног».

Европейская манера двигаться вызывала у японцев презрительное недоумение. Когда в 1860 году в Америку отправилась первая японская миссия, тамошние обыкновения поразили дипломатов. Особенно отталкивающее впечатление произвели танцы. Один из членов миссии сравнил танцоров с «бабочками, которые обезумели при виде цветов». Другой отмечал: «Мужчины и женщины двигались парами по комнате кругом, ступая на цыпочки и сообразуясь с музыкой. Они были похожи на мышек, которые не в состоянии остановиться. В этом не было ни вкуса, ни очарования. Было смешно видеть, как огромные юбки женщин надувались при поворотах, как если бы это были воздушные шары… Не подлежит сомнению, что эта нация не знает, что такое порядок и ритуал; весьма некстати, что главный министр должен приглашать посла другой страны на такое действо». Какой контраст по сравнению с «благородными» и неспешными японскими танцами! Однако европейцам они казались монотонными, статичными и лишенными динамизма.

Европейцы твердили о «сонной» Японии, отсутствие в японцах «динамизма» вызывало неприкрытое раздражение. Обозревая с корабля бухту Нагасаки, И. А. Гончаров, участник посольства Путятина, вопрошал: «Но с странным чувством смотрю я на эти игриво-созданные, смеющиеся берега: неприятно видеть этот сон, отсутствие движения… Так ли должны быть населены эти берега? Куда спрятались жители? зачем не шевелятся они толпой на этих берегах? отчего не видно работы, возни, нет шума, гама, криков, песен, словом кипения жизни или "мышьей беготни", по выражению поэта? Зачем по этим широким водам не снуют взад и вперед пароходы, а тащится какая-то неуклюжая большая лодка, завешанная синими, белыми, красными тканями?.. Зачем же, говорю я, так пусты и безжизненны эти прекрасные берега? зачем так скучно смотреть на них, до того, что и выйти из каюты не хочется? Скоро ли же это все заселится, оживится?» [2] Гончаров И. А. Собрание сочинений. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1953. Т. 3. С. 15–16.