Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Как нельзя более верно, что «он был неизмеримо выше и несравненно лучше того, чем казался и чем даже выражал себя в своих произведениях». Здесь я говорю о Пушкине, как о человеке, а не как о поэте: в этом последнем случае я не судья; но в первом, опытность моя даёт мне более права заявить и моё мнение, тем более, что мне представлялось много разнообразных случаев, в которых я мог видеть его, как говорится, обнажённым […]

К числу некоторых противоречий в его вседневной жизни, я присовокуплю ещё одну замечательную черту, которую, как казалось, я мог подметить в нём: это неограниченное самолюбие, самоуверенность, но с тою резкою особенностью, что оно не составляло основы его характера, ибо там, где была речь о поэзии, он входил в жаркий спор, не отступая от своего мнения; конечно об этом предмете в Кишинёве он мог только говорить с А. Ф. Вельтманом и В. Ф. Раевским, а также ещё с В. П. Горчаковым и H. С. Алексеевым, но с этими последними мне не случалось его слышать: они были безусловными поклонниками непогрешимости его поэзии; следовательно и столкновения по этому предмету быть не могло. Другой предмет, в котором Пушкин никогда не уступал, это готовность на все опасности. Тут, по крайней мере в моих глазах, он был неподражаем, как выше было уже замечено. В других же случаях этот яро-самопризнающий свой поэтический дар и всегдашнюю готовность стать лицом со смертью, смирялся, когда шёл разговор о каких-либо науках, в особенности географии и истории, и лёгким, ловким спором как бы вызывал противника на обогащение себя сведениями; этому не раз был я также свидетелем. В таких беседах, особенно с В. Ф. Раевским, Пушкин хладнокровно переносил иногда довольно резкие выходки со стороны противника и, занятый только мыслью обогатить себя сведениями, продолжал обсуждение предмета. Очень правильно замечено в статье, что «беседы у Орлова и пр. заставили Пушкина пристальней глядеть на самого себя и в то же время вообще направляли его мысли к занятиям умственным». По моему мнению, беседы его, независимо от Орлова, но с Вельтманом, Раевским, Охотниковым и некоторыми другими, много тому содействовали; они, так сказать, дали толчок к дальнейшему развитию научно-умственных способностей Пушкина, по предметам серьёзных наук.

Относительно самолюбия Пушкина к своему поэтическому дару, то оно проявлялось во всех случаях пребывания его в Кишинёве и в Одессе: не говоря уже о том, что он сам любил сравнивать себя с Овидием, но он любил, когда кто хвалил его сочинения и прочитывал ему из них стих или два. Вот, по моему мнению, несколько примеров, как бы оправдывающих это моё заключение.

На стр. 1167-й в статье читаем, что когда Полторацкому и Алексееву удалось свести противников — Старова и Пушкина, последний сказал первому: «Я всегда вас уважал, полковник, и потому принял ваш вызов». Самые эти слова доказывают уже какую-то уверенность в своём значении. Старов, известный храбростью своею с Турецкой войны, с отличием служил войны 1812 и 1814 годов, в то время был полковой командир и кто бы имел право не принять его вызова? Литературных достоинств он не понимал.

Но это ещё не всё. Когда Старов сказал: «И хорошо сделали, Александр Сергеевич; я должен сказать по правде, что вы так же хорошо стоите под пулями, как хорошо пишете!» Далее — «Пушкин кинулся обнимать Старова и с этих пор считал долгом отзываться о нём с великим уважением». [224]

Пушкин был слишком умён и проницателен, чтобы не отличить двойной отзыв о нём Старова. Первый мог справедливо удовлетворить его самолюбию, ибо присутствие духа Пушкина под пулями Старов мог ценить по принадлежности, хотя в этом Пушкин и не нуждался. Но вторая половина речи — «хорошо пишете» — не могла быть принята втайне за отзыв знатока, достойного ценителя литературных дарований, во-первых, уже потому, что в то время сочинения Пушкина были разбросаны в разных журналах, а главное потому, что Пушкин не мог не видеть в противнике своём ничего более, как хорошего фронтовика и храброго офицера, каковых тогда было не мало; но уже ни в каком случае, как человека, могущего оценить какое бы то ни было литературное произведение. Семён Никитич Старов знал, что Пушкин писатель, но что он пишет и в какой степени достоинства, он не мог того знать. Александр Сергеевич очень хорошо понимал это, а между тем был в восторге от сделанного сравнения: самолюбие брало верх над ним.

На одном из шумных у меня вечеров, В. Ф. Раевский, споря с Таушевым о каком-то литературном произведении, вдруг, с обычными ему приёмами, торжественно, экспромтом [225]произнёс: