Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Возвращаюсь к Пушкину.

Во всех его речах и поступках не было уже и следа прежнего разнузданного повесы. Он даже оказывался, к нашему сожалению, слишком воздержанным застольным собутыльником. Он отстал уже окончательно от всех излишеств, а в больших грехах покаялся торжественно:

И этот вопль не был минутным порывом вдохновенного сознания. Нет, он был выражением полного нравственного поворота. Я помню, как однажды один болтун, думая, конечно, ему угодить, напомнил ему об одной его библейской поэме, и стал было читать из неё отрывок. Пушкин вспыхнул, на лице его выразилась такая боль, что тот понял и замолчал. После, Пушкин, коснувшись этой глупой выходки, говорил, как он дорого бы дал, чтобы взять назад некоторые стихотворения, написанный им в первой легкомысленной молодости. [495] И ежели в нём ещё иногда прорывались наружу неумеренные страсти, то мировоззрение его изменилось уже вполне и бесповоротно. Он был уже глубоко верующим человеком и, одумавшимся гражданином, понявшим требования русской жизни и отрешившимся от утопических иллюзий. [496] К нравственным требованиям он относился даже с пуританскою строгостью. В то время явилась в свет книга, под заглавием, если не ошибаюсь: Justine ou les liaisons dangereuses. [497]Книга эта была в ходу, но мне ещё не попадалась в руки, и я её не читал. Вспомнив как-то о ней, я спросил Пушкина, что это за книга? «Это, — отвечал он, — одно из замечательных произведений развращённой французской фантазии. В ней самое отвратительное сладострастие представлено до того увлекательно, что, читая её, я чувствовал, что сам начинаю увлекаться и бросил книгу, не дочитавши. Советую и вам не читать её». Я послушался совета и никогда не брал этой книги в руки […]

В своём тесном кругу бывали у нас с Пушкиным откровенные споры. Я был ярый спорщик, он тоже. Раевский любил нас подзадоривать и стравливать. Однажды Пушкин коснулся аристократического начала, как необходимого в развитии всех народов; я же щеголял тогда демократизмом. Пушкин, наконец, с жаром воскликнул: «Я не понимаю, как можно, не гордиться своими историческими предками! Я горжусь тем, что под выборною грамотой Михаила Фёдоровича есть пять подписей Пушкиных». Тут Раевский очень смешным сарказмом обдал его, как ушатом воды, и спор наш кончился. Уже после я узнал, по нескольким подобным случаям, об одной замечательной черте в характере Пушкина: об его почти невероятной чувствительности ко всякой насмешке, хотя бы самой невинной и даже пошлой. Против насмешки он оказывался всегда почти безоружным и безответным. Её впечатление поражало его иногда так глубоко, что оно не сглаживалось в нём во всю жизнь. Вот тому пример. В Одессе, в одно время с ним, жил Александр Раевский, старший брат Николая. Он был тогда настоящим «демоном» Пушкина, который изобразил его в известном стихотворении очень верно. Этот Раевский действительно имел в себе что-то такое, что придавливало душу других. [498]Сила его обаяния заключалась в резком и язвительном отрицании:

Я испытал это обаяние на самом себе. Впоследствии, в более зрелых летах, робость и почти страх к нему ослабли во мне, и я чувствовал себя с ним уже как равный с равным. Пушкин, в Одессе, хаживал к нему обыкновенно по вечерам, имея позволение тушить свечи, чтоб разговаривать с ним свободнее впотьмах. Однажды Пушкин зашёл к нему утром и прочёл своё новое антологическое стихотворение, начинавшееся так:

Раевский оставил его у себя обедать. К обеду явилось ещё несколько лиц. За обедом Раевский сообщил о новом произведении поэта, и все, разумеется, стали просить прочесть его; но Раевский не дал читать Пушкину, сказав, что сам прочтёт, так как эти прекрасные стихи сразу врезались ему в память, и начал так: