Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Эта вздорная шутка невольно всех рассмешила, и её было достаточно, чтоб Пушкин во всю жизнь не решался напечатать вполне этого стихотворения, и оно оставалось в печати урезанным, начиная со слов:

Оно появилось вполне только в посмертном издании. [499]

Пушкин сам вспоминал со смехом некоторые случаи подчинённости своему демону, до того уже комические, что мне даже казалось, что он пересаливал свои россказни. Но потом я проверил их у самого Раевского, который повторил мне буквально то же.

Как объяснить эту черту в независимом характере Пушкина? Не служит ли она свидетельством детского его простодушия, полного в нём отсутствия высокомерного самомнения и смиренной неуверенности в себе, хотя он и сознавал теоретически, что поэт сам себе высший суд? Все эти свойства показывают в нём глубоко-русского человека, которого зато он и постигал так верно; своим чувством, во всех положениях бытовых и исторических, быть может сам даже не сознавая того ясно, так как поэты в своих созданиях не делают математических выкладок: всякое представление слагается в их фантазии конкретно, и они творят, а не сочиняют, потому поэтическое творчество и называется вдохновением. Но вдохновение даёт поэту лишь внутреннее содержание; внешняя же форма требует художественного труда, и у Пушкина этот труд был немалый.

Изо всех времён года он любил более всего осень, и чем хуже она была, тем для него была лучше. Он говорил, что только осенью овладевал им бес стихотворства, и рассказывал по этому поводу, как была им написана последняя в то время поэма: «Полтава». Это было в Петербурге. Погода стояла отвратительная. Он уселся дома, писал целый день. Стихи ему грезились даже во сне, так что он ночью вскакивал с постели и записывал их впотьмах. Когда голод его прохватывал, он бежал в ближайший трактир, стихи преследовали его и туда, он ел на скорую руку, что попало, и убегал домой, чтоб записать то, что набралось у него на бегу и за обедом. Таким образом слагались у него сотни стихов в сутки. Иногда мысли, не укладывавшиеся в стихи, записывались им прозой. Но затем следовала отделка, при которой из набросков не оставалось и четвёртой части. Я видел у него черновые листы, до того измаранные, что на них нельзя было ничего разобрать: над зачёркнутыми строками было по нескольку рядов зачёркнутых же строк, так что на бумаге не оставалось уже ни одного чистого места. Несмотря, однакож, на такую работу, он кончил «Полтаву», помнится, в три недели.

Он был склонен к движению и рассеянности. Когда было хорошо под небом, ему не сиделось под кровлей, и потому его любовь к осени, с её вдохновительным на него влиянием, можно объяснить тем, что осень, с своими отвратительными спутниками, дождём, слякотью, туманами и нависшим до крыш свинцовым небом, держала его как бы под арестом, дома, где он сосредоточивался и давал свободу своему творческому бесу. Природа угождает художникам не одинаково: Пушкину мила была осень своею непогодой; а Брюллов, я помню, по поводу некончаемой им Осады Пскова, горько жаловался мне, что под Петербургским войлочным небом ему приходится по целым полугодиям не брать в руки кисти для большой работы.

С Пушкиным был походный чемодан, дно которого было наполнено бумагами. Когда речь зашла о прочтении нам ещё ненапечатанных «Бориса Годунова» и последней песни «Онегина», он отдал брату Льву и мне этот чемодан, чтобы мы сами отыскали в нём то, чего нам хочется. Мы и нашли там тетрадь «Бориса Годунова» и отрывки «Онегина», на отдельных листиках. Но мы этим разумеется не удовольствовались, а пересмотрели всё и отрыли, между прочим, прекрасный, чистый автограф «Кавказского Пленника». Когда я показал Пушкину этот последний, говоря, что это драгоценность, он, смеясь, подарил мне его; но Раевский, попросив у меня посмотреть, объявил, что так как поэма посвящена ему, то ему принадлежит и чистый автограф её, и Пушкин не имеет права дарить его другому. Можно себе представить мою досаду! Я бросился отнимать у Раевского, но должен был уступить его ломовой силе. После Раевский, взяв с меня честное слово возвратить, дал мне эту рукопись, чтоб выписать из неё места, пропущенные в печати. Но таких пропусков оказался всего один. После слов:

в печати пропущены следующие восемь стихов: