Раев Марк - Понять дореволюционную Россию. Государство и общество в Российской Империи

107

хотя бы в силу своей религии. Князь М. М. Щербатов, так же как его предшественник В. Н. Татищев и его современник историк И. Болтин, выражает это характерное чувство в своих трудах и полемических выступлениях. Эта психологическая разорванность, раздвоенность между разными культурными мирами вновь и вновь возникает как предмет в дискуссиях, характеризовавших интеллектуальную жизнь времен Екатерины II. Она нашла свое литературное выражение в сатирических журналах Н. И. Новикова и комедиях Д. И. Фонвизина.

Лишенный своего традиционного охранительного контекста, теряясь в непривычной культурной среде, народ испытывал смятение перед лицом этой власти, которая приняла привозные, чужеземные формы. Завися от иностранных норм (иногда прямо от иностранцев), ничем не связанных с московскими традициями, которые по-прежнему оставались его традициями, народ чувствовал на себе тяжесть особенно жестокого, беззаконного и враждебного ярма. Это чувство беззащитности было порождено не столько бременем крепостного права, налогов и рекрутского набора (каким бы оно ни было тяжелым при довольно примитивной экономической системе), сколько именно этим психологическим смятением. Оно, в свою очередь, вызвало ряд народных мятежей, самым серьезным из которых был пугачевский бунт. В действительности, у истоков этих мятежей стояли требования казаков, традиционно независимых социальных групп (например, однодворцев) и инородцев окраин. Эти мятежи поднимались против петербургского режима, в частности, против его методов и форм правления, то есть централизации, институционализации и стандартизации на иностранный лад. Пугачевский бунт, хотя он и разгорелся в конце рассматриваемого здесь периода (1773-1775), оказался тому драматической иллюстрацией;

108

он вобрал в себя все напряжение, раздвоенность и неустойчивость, разъедавшие жизнь народных масс с начала петровского режима. Тот факт, что движущей силой пугачевского бунта стали казаки-раскольники, подкрепляет толкование, согласно которому он был в гораздо большей степени мятежом против европеизации и модернизации как верхов, так и всей страны, чем против крепостного права. Это могло бы объяснить и двойственность отношения верхов к "феномену Пугачева", очень хорошо переданную двумя великими русскими поэтами (Пушкин и Цветаева), которым последняя крупная крестьянская война дала тему для размышлений и принесла вдохновение.

109

Можно судить о степени напряжения, вызванного этой психологической и культурной неустойчивостью, по исчезновению ритуальных форм (таких, как местничество), которые Московское государство выработало, чтобы разрешать и выводить наружу конфликты - как социально-политические, так и между отдельными лицами. Эти формы были ликвидированы или сами исчезли в момент введения Петром I методов и норм, основанных на методах и нормах западного регулярного государства. Простонародные классы смогли - но уже в последний раз - воспользоваться возможностью всеобщего, жестокого народного восстания старого типа. Что касается верхов, то им стало трудно давать выход своим личным конфликтам, так как для этого больше не существовало принятых или приемлемых форм. Напряжение сдерживалось и скрывалось, открытые конфликты пресекались -таким образом становилось все труднее и труднее сдерживать внутреннее давление. В результате, конфликты вспыхивали в резких, насильственных формах. Государство, которое должно было препятствовать этим вспышкам насилия, пресекать и устранять их, не располагало для этого материальными средствами, а в то же время утратило традиционные формы морального нажима и авторитета. Именно поэтому вторая половина XVIII века характеризуется странной смесью физического насилия и жестокости (особенно в провинции) и безудержной сатирической критики в литературе. Двойственность московского наследия и философского влияния просветителей отразилась в диспутах Академии наук, сатирах Сумарокова, пьесах Фонвизина и нравственной проповеди масонов. В то время как Екатерина II, вне всякого сомнения, воплотила официальный триумф европейских ценностей, в личности и поведении ее самого знаменитого фаворита Потемкина вскрывалась вся двойственность и парадоксальность существования русских верхов, которые еще не открыли и не сформулировали своего нового самосознания. Да и должно ли это нас удивлять? Новое культурное и национальное самосознание не строится в один день, тем более что оно должно было оставить какое-то место московским традициям, в то же время отдавая львиную долю вкладу европейской культуры своего времени.