Константин Аверьянов - Загадка завещания Ивана Калиты

Историками было давно подмечено особое внимание автора «Списка» к городским укреплениям, выделение из числа прочих каменных крепостей (к примеру, при названии Москвы сделана помета «камен», отмечающая наличие каменного кремля, построенного в 1367–1368 гг.). Но, как показали исследования А.А. Юшко, наличие укреплений характерно как для входящих в состав «Списка» городов, так и для не включенных в него.

Укреплениями мог располагать и город в привычном для нас понимании этого термина, и небольшой укрепленный феодальный замок, не имевший никакого другого значения (торгового, ремесленного), кроме как военного. Поэтому другим критерием могло бы стать наличие у поселения торгово-ремесленного населения, жившего на посадах. Но археологические раскопки показали, что наличие или отсутствие посада характерно как для включенных, так и не включенных в «Список» городов.

Что же касается административной роли русских городов, выясняется, что в эту эпоху практически каждый из них (как вошедший, так и не вошедший в перечень) имел определенное административное значение. К примеру, включенные в «Список» Дмитров, Звенигород, Можайск были административными центрами, равно как не упомянутые перечнем Радонеж, Перемышль, Шерна-городок [604]. Все это заставляет искать иные объяснения тех принципов, на основании которых тот или иной пункт был включен а «Список».

Прежде всего, обращает на себя внимание обилие перечисленных в нем городов. При этом целый ряд из них упоминается только в «Списке» и не встречается в летописях. Все это позволяет думать, что в распоряжении составителя перечня имелся некий исходный документ, в котором перечислялись эти города, а сам «Список» является лишь выдержкой из этого источника.

Очевидно также, что непонятный для нас хаотический принцип перечисления в нем городов имел свой вполне определенный смысл, и понятно, что тот исходный документ, копией которого является «Список», должен был быть составлен с определенной целью.

Судя по всему, он преследовал задачи фискального обложения. Думать так позволяет тот общеизвестный факт, что в указанное время княжества Северо-Восточной Руси должны были платить дань в Орду. Очевидно также что ордынский «выход» носил регулярный характер и требовал составления определенных росписей, где указывались бы раскладки сумм, которые должен был платить каждый из князей. Действительно, если мы наложим данные «Списка» на политико-административную карту того времени, то увидим, что основным критерием перечисления городов является их принадлежность к тому или иному княжеству или уделу. После перечисления владений одного князя начинается описание городов другого. Применительно к территории собственно Московского княжества сначала идет описание владении великого князя Дмитрия Ивановича Донского, а затем его двоюродного брата Владимира Андреевича Серпуховской и т. д.

Таким образом, можно предположить, что основой для «Списка» послужил перечень русских городов, которые были обязаны платить дань Орде, из которого были исключены указания раскладки сумм.

О существовании подобных документов, носивших название «дефтери», но не дошедших до нашего времени, известно из договорных грамот московских князей XV в. В них постоянно встречается условие о том, что удельный князь не должен был «знать» Орды и платить ордынскую дань только через великого князя: «А Орда знати и ведати мне, великому князю. А тобе Орды не знати. А имати ми выход оу тобя по старым дефтерем, по крестному целованью. А коли яз, князь велики, выхода в Орду не дам, и мне и у тобя не взяти» [605].

Дефтери, определявшие суммы ордынского «выхода», хранились в великокняжеской казне. Об их важности свидетельствует тот факт, что в перемирной грамоте 1447 г. между Василием Темным с Иваном Андреевичем Можайским и Михаилом Андреевичем Белозерским особая статья предусматривала возвращение захваченных во время феодальной войны документов в великокняжескую казну: «А что есмя поймали во князя великого казне грамоты докончалные, и ярлыки, и дефтери, и иные какие грамоты, и нам те грамоты все отдати по целованию» [606].

Впервые термин «дефтери» в составе духовных и договорных грамот московских князей зафиксирован в докончании Василия Темного с галичскими князьями Дмитрием Шемякой и Дмитрием Красным 1434 г.: «А оу вас ми имати въ выход по старымъ девтеремъ , по крестъному целованию» [607].

В связи с этим встает вопрос — насколько далеко шла «старина» дефтерей? Из договорной грамоты 1428 г. Василия Темного с князем Юрием Дмитриевичем Галицким видим, что раскладка сбора дани с владений удельных князей московского дома была установлена во времена Дмитрия Донского: «А дань и ямъ давати мне съ своее отчины изъ Галича с волостьми по давному, какъ еси давалъ отцу моему, великому князю» [608]. Действительно, в духовной грамоте Дмитрия Донского 1389 г. мы видим раскладку сумм ордынской дани, которую выплачивала вдова Дмитрия Евдокия с тех своих волостей, которые находились в уделах ее сыновей. Так, с Коломны Василий I должен был платить в Орду 342 руб. В счет этой суммы княгиня давала ему с коломенской волости Песочны 47 руб., с Канева 22 руб. Со звенигородского удела Юрия сумма ордынского выхода составляла 272 руб. С принадлежавших княгине четырех звенигородских волостей Евдокия должна была отдавать 113 руб. и т. д. [609]Подобные раскладки сумм ордынского выхода видим и в докончании Дмитрия Донского с Владимиром Андреевичем Серпуховским 1389 г.: «А ординьская тягость, так же и проторъ, дати мне брату своему старейшему и отцю, и сыну моему, князю Василию, съ своего оудела и со княгинина оудела Оульянина, съ твоее трети, в пять тысячь руб. триста рублевъ и дватцать руб. А прибудет ли, оубудет ли, ино по розочту» [610]. Эти же суммы, следовавшие с удела Владимира Андреевича Серпуховского, фигурируют в договорных грамотах серпуховского князя с Василием I 1390 и 1401/02 гг., духовной грамоте Владимира Андреевича начала XV в. [611]Из двух последних документов узнаем, что помимо ордынского выхода в 5 или 7 тысяч рублей, следовавших с Московского княжества, отдельно собиралась дань и с других великих княжеств, в частности Нижегородского, с которого шло полторы тысячи рублей: «новогородцскои выход, в полторы тысячи рублев» [612].