Александр Мещеряков - Книга японских символов. Книга японских обыкновений

А что я? Я хотел сочинять что-нибудь замечательное. Никакого creative writing’a для пацанов тогда предусмотрено не было, и потому у меня родилась шальная фантазия сдавать экзамены на факультет журналистики МГУ. По полному незнанию жизни профессия журналиста казалась мне тогда авантажной. Меня спас мой дядька. Он был китаистом. Дядя Витя сказал: «Ты что, с ума сошел? Ты же честный человек! Тебе ремесло нужно. А ремесло — это язык. Попробуй-ка японский — не пропадешь».

Вообще-то говоря, была мне прямая дорога на филфак или же на исторический. Это все-таки как-то логичнее — интересоваться родной словесностью и такой же историей. Но после дядиных слов что-то запало в мою подсознанку, потому что в результате усиленного штудирования доступных мне пособий и отечественная словесность, и отечественное прошлое перестали вдохновлять меня: классовая борьба с матом-диаматом выжрали из предмета самое существенное — человека.

Словом, дядя Витя спас меня от позора и дисквалификации. По его наущению я подал документы в Институт восточных языков при МГУ. И никогда не жалел об этом.

И не в том дело, что учителя или же студенты были там особенно хороши. Исключения встречались, но большинство учителей-профессоров были деятелями на ниве просвещения, замученными советско-партийными кошмарами. Большинство студентов ввалились в институт из приличных семей советских деятелей среднего пошиба, и в голове у них не оставалось места на глупости. В голове у них были зарешеченные окна советских учреждений за пограничными рубежами и какой-нибудь доппаек за знание сверхсекретных материалов (впрочем, по мировым понятиям ничтожный — видимо потому, что никаких секретов на самом-то деле не было). Детей совсем уж отпетых родителей предпочитали Институт международных отношений — их папочки любили своих отпрысков и желали им не костоломной партийной карьеры, а чего-то более европейско-парижского.

Но сам предмет изучения был выбран правильно. Это я понимаю задним числом. Этот предмет, при всех издержках заведения, для поступления в которое требовалась рекомендация райкома комсомола, открывал инаковость мира. Сам японский язык говорил: есть буквы и есть иероглифы, писать можно слева направо, а можно — справа налево. Не говоря уже обо всем остальном: можно пить черный чай, а можно зеленый, можно сидеть на стуле, а можно и на циновке. То есть получалось, что жить можно и так, и эдак. И это было потрясающее открытие. Так я обрел вторую родину.

Страна гналась за Америкой, и Восток к тому времени в фантазиях советских пропагандистов был идеологической обочиной. А на периферии, как известно, хватка «большого брата» всегда слабеет. В особенности если заняться такой бесполезной штукой, как древность. Не имея желания растрачиваться в борьбе с превосходящими силами противника, я предпочел древне-средневековую Японию. Задача формулировалась так: спрятаться в коридорах востоковедения.

У меня были славные предшественники: Н.И. Конрад, Н.А. Невский, Н. Фельдман, В.Н. Маркова, И. Львова, А.Е. Глускина, Н.А. Иофан… И по уровню концентрации компетенции и порядочности на один квадратный метр маленькое сообщество знатоков старой Японии, равно как и старого Востока вообще, сильно превосходило остальную часть отечественного востоковедения. «Он занимается современностью», — так пренебрежительно аттестовали мы людей, которые казались нам никчемными. Еще бы: нас не жаловало премиями начальство, но зато и не особенно неволило в части выбора тематики исследований. Я хочу сказать, что врать приходилось меньше. Нас печатали с неохотой, но печатали — у коммунистов было представление о том, что наука — это хорошо. Потому что на самом-то деле больше всего на свете они хотели быть принятыми в «высшем» обществе, где негр открывает вам дверцу автомобиля и подает что-то вроде манто. А высшее общество — это высшее общество, там никчемное знание ценится.

Книги и статьи про древне-средневековую Японию были наперечет, но зато каждая публикация становилась событием. Моя первая книжка переводов была составлена из средневековых буддийских рассказов. Пользуясь случаем, в предисловии я писал, в частности, о причинах тяги читателя к японской литературе эпохи Хэйан: «Возможно, именно в откровенной „непубличности“ произведений аристократок и заключается секрет популярности их творчества среди значительной части западной интеллигенции, пресытившейся тоталитарными формами мышления XX в.». Книга вышла в свет в 1984 году. Мои коллеги, читавшие книгу в рукописи, единогласно утверждали, что цензура эту фразу не пропустит. Книга вышла в свет под названием «Японские легенды о чудесах». Цензура и вправду вычеркнула из заголовка слово «буддийские», но за «тоталитарные формы мышления» никто не уцепился. Мускулы режима сделались дряблыми. Но искушенный советский читатель понимал — что к чему. Тираж в 70 тысяч экземпляров был распродан мгновенно. На черном рынке за книгу давали 10 рублей, а стоила она 80 копеек. Я знаю человека, который своровал мои «Чудеса» из библиотеки. Я этим горжусь.