Вадим Кожинов - Пророк в своем Отечестве (Ф И Тютчев и история России)

Эту цитату из популярной биографии Пушкина стоило привести потому, что она свидетельствует об общепринятости подобного представления о развитии пушкинской поэзии в наши дни. Когда-то Тынянов, жестко противопоставлявший Тютчева и Пушкина, подчеркивал в связи с этим, что "Тютчев является... верным и близким учеником Державина". Это как бы и было исходным пунктом пресловутой "борьбы" Тютчева с Пушкиным. Но в свете нынешних, гораздо более верных понятий о творческом пути самого Пушкина теряет всякий смысл то его противопоставление Тютчеву, которое, как ни странно, доныне широко распространено, - хотя возникло оно лишь как продукт "левацких" тенденций начала XX века. Поэты могли бы, если угодно, спорить друг с другом в середине двадцатых годов, но уж во всяком случае в 1836 году, когда Пушкин с неслыханной щедростью публиковал тютчевские стихотворения в своем журнале, у них вообще не было ровно никаких оснований для спора... Пушкин в 1830-е годы развивался в том же самом духе, что и Тютчев, - только не следует называть это "архаизмом".

Здесь встает вопрос, который не раз уже возникал: не значит ли это, что Тютчев предвосхитил развитие Пушкина, так сказать, опередил его скажем, в своем "философском" пафосе?

Дело не только в том, что тютчевская поэзия (о чем шла речь выше) могла сложиться только на почве творческого подвига Пушкина, создавшего русское классическое искусство слова; в частности, только в русле этого живого искусства можно было действительно воскрешать "приобретенные в течение веков" богатства родного языка. Дело и в том, что Тютчев развивал как бы одну сторону, одну линию той всеобъемлющей поэтической стихии, которая была явлена в поэзии Пушкина.

Если попытаться кратко определить различие двух поэтов, можно сказать, что у Пушкина человек предстает во всей полноте своего бытия и сознания, а в поэзии Тютчева, особенно в стихах двадцатых-тридцатых годов (впоследствии положение изменится), - прежде всего и главным образом как мыслитель. Вот близкие по поэтической теме и даже стилю стихи, созданные в одном и том же 1830 году:

Пушкин:

Есть упоение в бою,

И бездны мрачной на краю,

И в разъяренном океане,

Средь грозных волн и бурной тьмы,

И в аравийском урагане,

И в дуновении Чумы.

Все, все, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья

Бессмертья, может быть, залог,

И счастлив тот, кто средь волненья

Их обретать и ведать мог.

Тютчев (стихи эти, кстати сказать, опубликованы Пушкиным в третьем томе "Современника"):

...Счастлив, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!

Его призвали всеблагие

Как собеседника на пир.

Он их высоких зрелищ зритель,

Он в их совет допущен был

И заживо, как небожитель,

Из чаши их бессмертье пил!

Пушкинское "сч(стлив" обнимает всю цельность человека - от высокой мысли о "залоге бессмертья" до инстинктивного телесного ощущения "края бездны"; тютчевское "счастл(в"* имеет в виду собственно духовное откровение.

Конечно, "философская" поэзия Тютчева, так сказать, одностороння в сравнении с пушкинской. Но присущее ей движение мысли "по высям творенья" было необходимой и бесценной стадией в развитии русской поэтической культуры. Определение "философская" употреблено в отношении тютчевской поэзии в кавычках не случайно. Буквально философскими были, скажем, многие стихи других любомудров. Об этом глубочайшем различии позднее, в 1850 году, совершенно верно сказал Хомяков, сопоставляя свои стихи с поэзией Тютчева: "Без притворного смирения я знаю про себя, что мои стихи, когда хороши, держатся мыслью... Он же насквозь поэт... В нем, как в Пушкине... натура античная в отношении к художеству". Хомяков здесь, пожалуй, все-таки слишком смиренен; некоторые его стихи - "Горе", "Счастлива мысль...", "На перенесение Наполеонова праха" - держатся не только мыслью, но и подлинным "художеством". Но это все же отдельные исключения.

Что же касается Тютчева, прямое, буквальное определение его поэзии как философской способно только помешать ее истинному пониманию и оценке. Ибо такое определение неизбежно подразумевает, что суть и ценность тютчевской поэзии - в выражении тех или иных философских идей. А это совершенно неверно.

Те - увы, многочисленные - читатели и - равным образом - исследователи тютчевской поэзии, которые заняты "извлечением" и систематизацией содержащихся в ней мыслей, идей, концепций, по сути дела, за деревьями не видят леса. Существо поэзии Тютчева вовсе не в философии, не в мыслях и даже не в их системе, но в величественном образе мыслителя, воплощенном в ней. Этот образ проникнут такой мощной и глубокой духовной жизнью, что те или иные философские идеи, содержащиеся в данном стихотворении либо целом ряде стихотворений, являют собой не самостоятельный, самодовлеющий смысл, но только отдельные выражения, только своего рода духовные "жесты" этого "лирического героя" тютчевской поэзии.