Геомар Куликов: Юрьев день

Расспросить бы. Да уж больно пасмурны оба, что Фёдор Богданович, что Митька. «Ладно, — решил, — подожду малость». И спохватился: Фёдор Богданович с Митькой — худо ли, хорошо — ужинают. А Ласка с Бураном как?

Поёрзал на сундучке, где сиротливо притулился. И будто между прочим:

— Я тут малость каши не доел, так, может, отнесу Ласке-то с Бураном. Набегались, поди, тоже есть хотят.

Разом опустили ложки Фёдор Богданович с Митькой. На Треньку уставились так, что у того душа прямёхонько в пятки.

Проглотил слюну Тренька:

— Немного оставил, самую малость… — и полез под лавку за спрятанным чугунком. Тряпицу, коей чугунок обёрнут был, чтобы не остыл, развернул. — Вот…

У Фёдора Богдановича скулы, кажись, сами собой заходили.

Бухнулся Тренька на колени. Заплакал.

— Не ел я кашу! Провалиться мне на месте, коли вру. Неделю голодовать буду, не гневайся только. Жалко мне Ласку с Бураном. Для них оставил…

К борзятникову сапогу прильнул:

— Ну, прибей, поколоти, что ли, только не гляди так!

— Встань, Тереня, с полу, — приказал Фёдор Богданович.

Встать не встал Тренька, а глаза с опаской поднял.

Фёдор Богданович темнее прежнего. А у Митьки по щекам слёзы текут. Сколько помнил себя Тренька, отродясь такого не видал, крепким, словно кремень, всегда был Митька.

— Вот что, парень, — продолжал Фёдор Богданович, — ставь чугунок на стол да принимайся за него. Не нужна твоя каша Ласке с Бураном. — И, отвечая на Тренькин немой вопрос, пояснил: — Уступили рытовскому кобелю Смерду в волчьей травле. Потому удавлены, по княжьему приказу, на осиновом суку. Нет их более — ни Ласки, ни Бурана…

Остолбенел Тренька.

А Фёдор Богданович:

— Митька вступился за собак, так, вишь, как его Ларька с другими слугами отделали. И то ещё не вся беда, Терентий. Променял князь Димитрия на пса Смерда.

— Смеёшься… — не поверил Тренька. — Разве можно человека на собаку сменять?

Однако по лицу Фёдора Богдановича понял: не шутит старый борзятник.

— Неужто такой закон есть? — растерялся.

— У князя и Рытова закон, что дышло — куда повернули, туда и вышло, хмуро заметил Фёдор Богданович. — Ты вот что, Терентий, поешь, да не глядя на поздний час — домой. Обо всём скажи деду и передай, чтобы он немедля ко мне шёл. Надежды мало из беды Димитрия вызволить, однако и наималейшую надобно использовать. И помни, ко мне прежде, не к князю.

Собрался мигом Тренька, ужинать не стал. И, всхлипывая и слёзы рукавом утирая, пустился бегом домой.

Заголосила мать, едва Тренька выпалил страшную весть. Бабушка, как и сам Тренька, поначалу не поверила:

— Будет пустое молоть!

Дед белее бороды сделался:

— Не путаешь ли чего?

— Всё как есть… — помотал головой Тренька.

Засуетился дед. Одёжку принялся надевать — в рукава не попадает.

— Может, мне с тобой? — встревожилась бабушка.

Дед от неё, ровно от назойливой мухи, отмахнулся. Забормотал, словно не в себе:

— Вестимо, после охоты хмелен был князь. Наговорил пустого да лишнего.

И, велев ждать его, ушёл в ночь, почитай, уже чёрную.

— Что же теперь будет? — растерянно спросил отец.

Бабушка за одёжку взялась.

— Не годится так, — молвила. — Одевайся, Яков. Надобно в Троицкое идти.

Деда привезли к вечеру.

По вере своей государю-батюшке Петру Васильевичу и характеру вспыльчивому, направился он не к старшему борзятнику, а прямёхонько в княжьи палаты. Попал в худую пору. Был жестоко бит по княжьему повелению. И теперь лежал на телеге под стареньким кожушком — глаза закрыты, борода в небо смотрит.

Жутко сделалось Треньке:

— Неужто помер?

— Живой, только слабый очень… — Бабушка поправила неподвижную дедову руку.

Кроме неё, возле телеги — отец, дядька Никола, видать, недавно подошедший, и чужой мужик в новом овчинном тулупе, опоясанном красным кушаком, и лисьей шапке с малиновым верхом. «Должно, рытовский», сообразил Тренька.

Отец с дядькой Николой перенесли деда в избу, бережно положили на лавку под образа.

Бабушка распорядилась:

— Яков, лошадь распряги, корму задай. Степанида, стол накрой. — И с поклоном к мужику чужому: — Откушай, батюшка, чем богаты.

Тот отказываться не стал:

— Спасибо, хозяйка. В лихой час свиделись. Ну, да бог милостив, глядишь, обойдётся.

Сначала не клеился разговор. Выпили винца — языки развязались.

Похрустывая солёным огурцом, осведомился дядька Никола у гостя:

— Звать как? Кем у господина своего служишь?