Владимир Рудаков - Монголо–татары глазами древнерусских книжников середины XIII‑XV вв.

По сравнению с кратким летописным рассказом, посвященным Куликовской битве, негативность характеристик Мамая в пространной Повести усиливается. «Ордынский князь» именуется « нечестивым », « окаянным », « безбожным », « зловерным », « поганым », « темным сыроядцем », « старым злодеем » и пр. Среди наиболее характерных качеств темника автор Повести особо выделяет злобу и свирепость, ярость и гневливость. Мамай совершает « злый съветъ», «съветъ нечестивый »; зовет к себе « темныя своя князи поганыя »; «люто гневается » на Дмитрия из‑за гибели «своих друзехъ и любовницехъ, о князьяхъ, избьеных на реце на Воже»; « яростью подвижеся»,« свирепо и напрасно » [500]собирает свои силы; стоит за Доном « възбуявся и гордяся и гневаяся »; узнав о приходе Дмитрия, « възяряется зраком», « смущается умом », распаляется «лютою яростию , аки аспида некаа, гневом дышуще». Сам Дмитрий в молитве упоминает о « свирепстве » Мамая. Мамай, узнав о поражении своих войск, убегает в «свою землю» «паки гневаашеся и яряся , зело смущашеся » и т. д.

Летописец, конкретизируя, в чем именно проявлялась «гордость» узурпатора (тот, не желая быть просто «аки царь», хотел быть именно «яко Батый»), вместе с тем дает свое видение целей Мамаева (а заодно — ретроспективно — и Батыева) нашествия: замыслы «поганых» носили главным образом антихристианский характер и были направлены в первую очередь против веры .

Автор пространной Повести также по-иному решает проблему « наказания за грехи ». Если в краткой редакции Повести о «грехах наших» ничего не говорится, а «нахождение иноплеменных» рассматривается только как результат «беззакония» самого Мамая, то в пространном рассказе книжник пытается еще и обнаружить соотношение между причинами, так сказать, трансцендентальными («попущением Божиим») и эмпирическими, «земными» (инициативой Мамая). «Се же (нашествие. — В. Р .) бысть грех ради наших: вооружаются на ны иноплеменници, да быхом ся отступили от своих неправдъ, от братоненавидениа, и от сребролюбиа, и в неправду судящих, и от насильа », — поясняет автор повести причины «нахождения» «безбожных». Однако, в отличие от традиционного представления о роли «попущения Господнего за грехи наши» как силы, действующей по причине неискорененности «грехов» (ср. с размышлениями Серапиона Владимирского о том, что « мы же единако не покаяхомъся » [501]), в пространном рассказе о Куликовской битве появляются рассуждения о «милосердии Господнем», избавляющем русских людей от насылаемых им же Самим наказаний. «Нъ милосердъ бо есть Богъ чловеколюбець: не до конца прогневается на ны, ни въ векы враждуеть » [502].

Интересно, что в пространной Повести отсутствуют упоминания об искорененности «грехов». Книжник обращает внимание на « милосердие Божие », а вовсе не на людское исправление («хотя человеколюбивый Богъ спасти и свободити род крестьяньский»). Судя по всему, как раз в таком подходе и заключались представления эпохи о сущности « духовной ситуации » на Руси: русское общество уже не осознается книжником в качестве погрязшего в прегрешениях. Однако вместе с тем летописец еще не осмеливается говорить об исправлении, очищении русских людей от присущих им «беззаконий» . В качестве своеобразного компромисса автором Повести предлагается идея, объясняющая причины завершения «кары Господней» милосердием Божьим — тем, что Господь «ни въ векы враждуеть».

Именно в этом контексте следует рассматривать заимствованные из краткого известия «О великом побоище, иже на Дону» рассуждения о том, что в качестве фактора, решившего исход противостояния в пользу русских, выступает « заступничество Божие ». С самого начала похода Дмитрия Ивановича навстречу Мамаю, как указывает летописец, « Господь Богъ единъ въжааше его, не бе с ними (с русскими. — В. Р .) Богъ чюждь » [503]; перед самой битвой великий князь, призывая свои полки к бою, произносит «слово псаломское»: «Братье, Богъ намъ — прибежище и сила » [504]. В решающий момент противостояния « призри Господь милостивыма очима на вси князи рустии и на крепкие воеводы и на вся крестьяны и дрьзнувше за крестьянство и не устрашившеся, яко велиции ратиици». И «ангели» и «святых мученикъ полкъ» («воина Георгия и славнаго Дмитриа и великих тезоименитых Бориса и Глеба, в них же бе воевода свершеннаго полка небесных вой архистратиг Михаил») начинают помогать «крестьяном» [505]. Татары бегут под ударами наступающих русских, « гоними гневом Божиимъ, и страхом Божиимъ одрьжими суще », поскольку « Богъ бо невидимою силою устраши полки тотарьскии » [506]. В Повести неоднократно подчеркивается, что именно Бог « заступил », « защитил », « избавил » русских от «поганых» [507]. Разбив Мамая, русское войско возвращается «въ богохранимый град на Москву» [508]и т. д.