Андрей Губин - Молоко волчицы

— По истории тогда казаков не было, — молвил Михей и оробел: ученый Лунь и не таких, как он, за пояс затыкал.

— Ты, Миша, историю учил по книжке генерала Караулова, а мы читали римских и готских авторов, что нашу жизнь знали лучше нас. Были казаки, но слово было другое. Святой Александр Невский стоял с ними в Ледовом побоище и потопил крестоносцев и их рогатых магистров. И под щитом князя Дмитрия Ивановича Донского вывели они землю русскую из беды на поле Куликовом. Воевали царю Сибирь. В Аляске фортеции ставили. Чертов мост перешли с генералиссимусом Александром Васильевичем. И никакой награды себе не требовали, окромя воли. Конь, клинок, парус — вот владенья казака. Потому и селились на дальних окраинах, расширяя Русь плечом, плугом и «вогненным боем».

— Потому селились на окраинах, — морщит лоб Михей, — что горькой была мужицкая доля. Бежали из помещичьей крепости на рыбные реки, в богатые леса, ставили городки и станицы, обносили их частоколом из колючек, жили в землянках, лаптем щи хлебали — зато сами себе атаманов и попов выбирали.

— И стояли те городки и станицы как крепости духа византийского!

— Нашел верующих! — спорит Михей. Замолчи Лунь, и Михей многое не сказал бы и не узнал сам — ведь говорил такое впервые, хотя немало передумал за войну, многое узнал из книг. — Кто бежал в казаки? Каторжники, ярыжники, раскольники, разная наплывь. Вавилонское столпотворение. Приходили из земель польских и литовских, просились казаковать. Их били при народе плетью, дух иноземный вышибали, брали с них бочку зеленого вина, и погибшие души становились казаками. Поставил на Сунже или Кубани армянин купецкую кибитку — и тоже, глядишь, в казаки записался. Какой-нибудь Гасан, украв в ауле Фатьму, вихрем скакал в терский городок, и наутро он уже Иван, а она Машутка.

— Ну и что же? — кричит тонкогубый Лунь.

— А то, что казаки сроду бунтовали против царей! — сам себя уговаривает Михей, опаляясь червонной новизной слов. — Наши терцы участвовали в Булавинском бунте. Ходили с Иваном Болотниковым брать Москву, все полегли под Каширой, а им предлагали спокойно вернуться на Терек, о стойкости их написано в донесениях царских полковников того времени. В царских указах обязывалось называть казаками только «прямых атаманов и честных слуг», а кто шел против престола, «называть бы ворами и, бив кнутами, ссылать в рудные ямы». Ножницы палачей не раз стригли казацкие чубы. Бывал и дураком казак. Запорожская Сечь вместе с польскими интервентами разоряла Россию, а наши терцы, как быки, уперлись за Лжедмитрия, насмерть стояли за Марину Мнишек с сыном, «воруху и воренка».

— Ты и Марину Мнишек знаешь! — усмехнулся ученый Лунь, в душе не признающий офицерский чин Михея.

— Казаки сами ходили со Стенькой Разиным и сами выдали его властям!

— Потому вор! — выкрикнул Роман. — И Омелька Пугачев вор!

— Это каких Пугачевых? — спросил Петька Яицкий. — Что на горе жили?

Лунь с сожалением посмотрел на него:

— У тебя, Петр, фамилия от тех времен идет, от реки Яик, — и продолжил:

— Сей вор, донской казак станицы Зимовейской, дезертировал из Пруссии, обретался в подземных кельях, явился спасаться на Терек к войсковому атаману Павлу Татаринову, и записали того вора в Терско-Семейное войско. А ему, видишь ли, насеку хотелось заполучить, самому атаманить. Терцы-молодцы побили паршивца. Бежал он в станицу Моздокского полка. Там такие же воры выбрали его атаманом-ходатаем, выдали двадцать пять рублей серебром и послали к матушке государыне бить челом, просить вольностей, словно не были они вольными. Брухачей корове бог рогов не дал. В пути Омельку арестовали правильные казаки, отобрали денег двенадцать с полтиной — остальные пропил, фальшивую свинцовую печать якобы Донского войска, шелковый кушак и лисий малахай. Сей беглый казак был неграмотен. На допросе за него руку приложил сотник. Приковали его к лавке. Ночью он открылся часовому как благочестивейший, почивший в бозе император Петр Третий, обещал часовому пост министра и бочку виноградной водки, и тая бочка соблазнила пакостного часового. Зажег Омелька пожар на Яике-реке. Пришлось самому Суворову разрабатывать план поимки вора. В железной клетке привезли «царя» в Москву и «короновали» топором на Болотной площади. За бунт Пугачева указом Екатерины река Яик стала называться Уралом, станицу Зимовейскую хотели сжечь дотла, потом переименовали в Потемкинскую, дом Пугачева сожгли — пепел развеял палач, двор окопали на вечное запустение, плугом провели борозду, как место, проклятое богом и навеки разрушенное, и посыпали солью.