Андрей Губин - Молоко волчицы

Вечеряли в сумерках, без огня. Только сели — и в хату боком вошла Мария. Стала у порога и стоит. Будто выше еще стала. Губы дрогнули: все тут родное, кровное — и рогачи, и лавки, и печка, на которой зимними ночами дедушка сказки рассказывал, и вот еще висит собачий треух деда.

— Ты чего? — неласково прогудел отец, вонзаясь желтыми зубами в желтозубье кукурузы — вместо хлеба ели.

— Проведать пришла…

Всю полевую работу на хуторе Мария делала одна. Работала, как жук, с зери до зари. Подходила суббота, и она робко просилась у мужа сходить к матери. Петька вроде не слышит, она ему и не нужна, и одному скучно. Спустя время она повторяла просьбу.

— Что я тебя, на цепе держу? — огрызался и уходил.

Она еще раз проходила по двору, таскала, чистила и под вечер незаметно бежала в станицу.

Настя все поняла материнским сердцем и, обняв дочь, всплакнула.

— Ну, наши ребята! Подкумок от вашей слезы разольется! — в тон отцу пробасил Федька. — Чуть сойдутся и — голосить. Ровно за деньги. Плачь не плачь — золотая слеза не выскочит!

— Садись вечерять, — подобрел Федор.

Дочь села на щербатую лавку с шестигранным железным зубом от бороны, приспособленным под ручную мельницу. Взяла кочан кукурузы. Посолила часто-часто закапали слезы. Ниже опустила голову, чтобы отец не увидел, не заругался. После киселя с калиной Федька делил семечки и оставшийся лишек всыпал сестре. Она горячо поцеловала брата. На хутор идти не ближний свет. Об эту пору волки подходят к станице. До угла Федор пошел проводить дочь. По дороге сунул ей в карман пяток яблочек «с дедушкиной яблони», и она благодарно поцеловала отца в колючую щеку.

Совсем смерклось, когда она вышла за последнюю хату. С тоской оглянулась на теплые огоньки. Впереди бугры, снег, одиночество. Звенит лозняк. Или гонится кто за ней? Вроде темнеет, но не приближается. Она скорей — и тень не отстает. Сердце обмякло…

— Чтоб ты сдохла, проклятая! — радостно простонала, когда волчья собака Глеба Есаулова догнала ее и лизнула руку шершавым, как рашпиль, языком. У хутора собака исчезла, — а может, господи, Сусе Христе, может, это Глеб оборотень сопровождал ее, охраняя?

Петька лежал в натопленной горнице в одном белье и от этого казался мальчиком с лицом старика. Дети спали в раскрашенной зыбке, висящей на крюке, вбитом в балку-матку.

Муж не обратил внимания на жену. Мария развернула узелок.

— Тыкву ты любишь пареную, мама передала тебе самую сласть.

Не отозвался. Смотрел на угасающие угольки в печи. Чуть погодя сказал:

— Картошка на загнетке.

— Я дома поела.

— А тут тебе не дом, что ли?

Постояла. Зажгла семилинейную лампу — взяла из пшеничного закрома книжку. Была и в десять линий лампа, при которой Петр вечерами шил черкески.

— Потуши, а то ровно на вокзале!

Задула тонкий коптящий стебелек в стекле. Жирник зажигать не стала. Разделась. Поправила одеяльце на детях. Подошла к кровати. Муж не подвинулся, не хочет. На печке табак сушится. Расстелила старую бурку на полу и легла, как казак. Из-под двери тянуло холодом. Она куталась в девичий тулупчик из карачаевских ягнят, выпестованных дедом Иваном, и ей снилось, что упала она в прорубь и воля тащит ее в мрачные потемки под тусклой коркой льда.

Давно забытые братьями Есауловыми слова князя Арбелина о грядущих войнах, сказанные в подпитии, припомнились прекрасным летним днем. На четвертый год в саду Глеба уже родили вишенки и черешенки, малина и смородина. На первый урожай Глеб пригласил братьев — хотелось похвалиться, он обогнал их в хозяйстве.

Михей жил в казенной сторожке вместе с объездчиком Игнатом Гетманцевым. В своей новой хате Михей почти не бывал. Спиридон давно отделился от матери и Глеба, жил своей семьей. Женился он так. Мазать новые хаты братьев Прасковья Харитоновна нанимала молодых баб и девок. Ходила на поденщину и востроглазая красавица Фоля Хмелева, дочь станичного плотника. Вскоре Спиридон засватал худощавую казачку. Поначалу пришлось действовать плетью. Фоля за необыкновенную, писаную красоту лица была божьей матерью у трясунов. Собирались они в бане у Хмелевых, тряслись в религиозном бдении, а Фоля девственница являлась им из кадушки в одном венке. Спиридон поучил жену за голоплясие и вернул в лоно истинной церкви. Прасковья Харитоновна в свадьбе сыну не перечила, но в душе считала, что Спиридона присушили. Подувшись сколько надо, она признала невестку: