Андрей Губин - Молоко волчицы

Мрачен Глеб. И мрачен дом волчицы.

Млечный Путь. Поеживались звезды. Колкий снег. Похрустывала тишь.

Неразгаданная глубь ночи плывет в синем задумье дымом из уснувших труб. Во дворе еще стоит его последнее достояние — арба. Саданул сапогом по ободу колеса — крепок ковчег, на котором столько спасался. Великий мастер был Ванька Хмелев — только ногу зря отсушил. Сзади черт шепнул:

— В яр их, ваше благородие!

Оглянулся — от черта только хвостик вильнул. Оглобли арбы подняты, крестом распластались на звездах. И как кресты переплеты окон. Допил из горлышка сбереженную водку и лихо потащил арбу со двора — не оставит супостатам. В подобную ночь когда-то привез он ее во двор и теперь сам увезет со двора — круг сомкнулся.

Провалился в сугроб, потерял шапку волчьего меха, не остановился — в Германии оденут раба! Безжалостно радуется мучительным скрипам колес.

Ни души.

Как блещет ночь!

Тьма впереди и сугробы. Пар валит от хозяина — тяжела арба в старости.

Мга наползает. С шипом змеиным колол ветерок нос. Падает с веток серебряный иней. Мучителен скрип колес.

И, ей-богу, имей я пудов двести меди — так бы и припечатал их к станичной площади, Арбу и Хозяина в оглоблях: колеса на один бок, шапка падает на другой, глаза — на лоб, ямы, рытвины, колдобины, гранитный холод одиночества и волчий вой в трагическом звездном пространстве.

У Синего яра крутятся снежные вихри, а выше яра звездоглазая ночь. Донесся снизу гробовой стук упавшей арбы.

Снег набился в сапог. Мелькнули какие-то тени. Кинулся назад — от волчьей стаи, к людям, улицам, печным дымам.

В хате матери грел руки над огоньком каганца — с пару сошлись. На стене отчетливо проступила сытая рожа немца Лютера — игра теней и света. Слиток маузера натер на животе мозоль. Пора доставать его — стало ясно: утром войдет в немецкий магазин и в упор застрелит хозяина, за все рассчитается, а то он казака хотел подмять, подлюка! Но раньше пойдет к источнику и вволю напьется шипучего, ослепительного нарзана — уже и забыл, когда пил, все некогда!

Снились ему кони. Потом хлынули океанские воды разлива, закричала на дереве Мария, превратилась в огромную иволгу, он проснулся и уже лежал без сна, скрючившись от холода.

Еще одно утро — сколько осталось ему?

Вьюга. Вьюга. Над оледеневшей речкой стыло качаются голые вербы. Тусклой бляхой полицейского проглянуло солнце и опять утонуло в мглистой хмари.

Уходят из дома квартиранты, укутанные во все, что нашлось. Скарб уложили на тачку. Девки взялись за дышло, отец толкает сзади. Потащились, не оглядываясь, искать пристанище. Кто пригреет их? Маша, милая, добрая. Маша, молодость ты моя! Уйти бы с тобой к батюшке тихому Дону или к матушке Волге, жить в еловой келье, разговор вести с жеребятами и пчелами, воду пить ключевую, сеять овес и гречиху.

Но с одним ртом на семь обедов не поспеешь. Ушли. И ничто не возвращается. Все дни Глеб клял жизнь — губы только за ночь отошли. И снова мысленно прокричал небу, горам, миру:

— Проклинаю!..

В маузере пятнадцать патронов. Такое количество смертей могло еще стать спасительным для жизни.

Лютера в магазине не оказалось — за товаром уехал, стерва. Тогда решил обмануть ресторатора «Гранд-отеля» — напиться и застрелиться, не заплатив. Но ресторатор еще из окна увидел человека со странностью мороз, а он без шапки. Тогда Глеб поднялся на четвертый этаж, где был буфет для чистой публики. План и там рухнул сразу — деньги спросили вперед. Со зла чуть не учинил стрельбу. Хотелось и маузер проверить — ведь из него не сделано ни одного выстрела. Но как-то неловко на виду у всех вытаскивать большой, как обрез, пистолет. Потоптавшись у стойки, вышел.

Горели медные бра. Зиял лестничный пролет. Банкрот стоял на кафельной мозаике площадки. Только перевалиться через охранную решетку — и маузер не нужен. Заглянул вниз, забыв, что с детства страдал боязнью высоты, не мог стоять на балконе трехэтажного дома — тянуло вниз.

Страх вползал в жилы рук медленными змеятами. Быть так далеко от земли! Вдруг обрушится лестница, здание упадет, бомба влетит? И заспешил вниз, к земной тверди, и чуть не упал, споткнувшись. «Господи, поддержи!» Боясь пролета, полз раком, на четвереньках, прижимаясь к капитальной стене. Вызывал удивление у немцев, идущих пить свой утренний шнапс. Веником бородки мел лестницу с зеленым ковром, придавленным яркими прутьями. Полз, как ящер пермской эпохи, вернувшись в четвероногое состояние. Полз и по вестибюлю, и когда достиг матери-земли.