Андрей Губин - Молоко волчицы

— Вот это свобода — один другого жрет поедом и не подавится!

Свершившееся казалось вопиющей несправедливостью. Завтра он пойдет к самому главному немцу и все объяснит. Нельзя же человека выбрасывать из дома среди зимы. И нельзя продавать в Германию, как рабочую скотину. Припомнился толстяк Лютер с лицом, пышущим здоровьем. Подумал: люди по злобе, из зависти, сожрали его, ровно волки.

А между тем хозяин немецкого магазина в душе переживал трагедию коллеги-коммерсанта — мыло купил он. Немецкий торговец — чадолюбивый католик, плохо переносил кровь зарезанного цыпленка, не гнался за большими прибылями, пытался организовать в нашей станице, как и в родном эльзасском городке, «Общество защиты жен от мужей» и подумывал сам купить разорившегося русского, чтобы спасти его от рабства.

Утром, отметившись на пересыльном пункте, Глеб постоял у виселицы висела босая женщина в еще хорошем пальто, «политика дружбы с населением» кончилась. Идти некуда. Снял с зуба золотую коронку, что болталась давно. В харчевне «Три пескаря» хозяин дал ему водки, мяса и сдачи. В харчевне тепло, вкусно пахнет угольками жаровни. Отмечаться теперь в обед, не явишься — пуля в лоб. Водка родила смелость. Он подошел к жаровне с намерением опрокинуть ее, затеять скандал и стрелять за погубленную жизнь, в кого попало, — горячий маузер на животе, за такое имущество — петля или яма с известью.

Шинкарь как раз накладывал новую порцию шашлыков, и Глеб ограничился тем, что взял еще шкалик горькой. Просидел до закрытия — отмечаться не пошел, обойдутся.

Закат походил на пушечный, застывший в небе залп.

Пусто. Столбы. Оснеженные улицы. Черный на простыне парк.

Харчевня закрылась. В морозном скрипе снега, без всякой связи вспомнилось: сладкий весенний дым в садах, о н и о н а жгут прошлогоднюю старику, пробивается первая зелень, теплая, разомлевшая пашня, чистый вечерний воздух, костры на реке…

Стынет немецкий патруль — руки крестом на автоматах. Ночь чугунеет. Бездомно дрогнут дома. Месяц-горбун взобрался на облачко, перевалил его, зашагал дальше с котомкой и посохом нищего, озирая мертвые кварталы, поблескивая на льду и гранях немецких штыков.

Почуяв смерть, собаки подползают к порогу первого хозяина, если были разлучены с ним. Полз и Глеб к порогу первой любви — снова стучался к Синенкиным, никто не отозвался, не вышел. Не знал, что Мария и Анька сидели в тюрьме — донесли, что сын Марии, Митька, партизанит.

В снежной мгле очутился он где-то в кустарнике — сирень, угадал. Где же это он? И душу наполнило теплом давнего детства, повеяло родным, и близко чудилось несметное богатство. Да! Он не бедняк — на-кось выкуси, проклятый фриц! Торопливо, жадно рыл мерзлую, окаменевшую землю под снегом и корнями — и вдруг очнулся и убрал руки: он рыл могилу матери, всю жизнь помня, что тут у него клад, четырнадцать золотых зубов в черепе. Советовали ему тогда вытащить зубы, а он похитрей оказался: и тело не стал бесчестить — он их не вставлял, он их и вырывать не станет, и золото теперь кстати в черный день. Он хорошо представлял себе, как в белом черепе рдеют, вечно мерцают червонные угольки зубов. «Что же ты делаешь, окаянный?» — закричал он себе и просил у матери прощения, поцеловал каменный крест и двинулся опять в станицу — разрыть мерзлую землю под жесткими кустами без лома и топора не удалось, только ногти обломал даром…

Тянулась ниточка воспоминаний…

Склон горы, заваленный мшистыми валунами. Скудный пырей и овсюг. Гудит серый туманный ветер. Треплет бурки чабанов-горцев. Разносит дым костра. Простригает блеющую отару. Глеб с коровами Трофима Пигунова прибился к горцам. Ветер натягивался парусом, наваливался камнем, конской грудью. Горцы потеснили отару под скалой, дали место коровам, а пастуху глоток бузы из рога и кусок лаваша с сыром. О этот ветер! Было холодно, мрачно. Небо неслось за ветром. Глухо ворчали горы, готовые швырять с вершин каменные глыбы. Громко блеял козел-вожак. Но дружески скалился Ахмедка-чабан и настороженно смотрели овчарки — не покажутся ли волки? Вот и все. Но теперь это казалось дивным вымыслом. Куда это все девалось? Кой черт посоветовал ему бросить ремесло пастуха?

И прекраснейшая для Глеба картина: нива, зеленая, молодая пшеница, течет перекатными, скатными волнами, зеленее моря, свежее неба; наливается колос майским молоком матери-земли, а ты стоишь грудью вровень с живыми колосьями и молишь пресвятую владычицу, чтоб, не дай бог, градом или сушью не ударило; от зари течет ласковая розовая река — ветерок; мир, тишина, покой — я тревожная радость жизни…