Николай Шпанов: Ученик чародея (Часть 1-6)

- В тебе говорит сейчас много личного, - сказал Крауш. - А мне, когда вспоминаю то время, приходит на память не Кони, а Самарин. Особенно хочется вспомнить эту фигуру именно сегодня, когда мы полны впечатлениями от дела церковников. Кони и Самарин оба осколки старого режима, оба царские сановники!

- Один осколок - чистый хрусталь. Преломляясь в нем, на нас, молодых советских юристов, упал не один луч света. А второй - Самарин - мутный осколок церковного стекла. Трибунал поступил с ним именно так, как должен был поступить, - расстрелял его... Разные бывают осколки у разбитого вдребезги, милый мой Ян, - с этими словами Кручинин обернулся к Грачику: Тебе в твоей практике, вероятно, уже не придется с этим столкнуться. Разбить старые сосуды и рассортировать осколки досталось на нашу долю... Это было нелегко - мы тогда не имели права думать о милости и тем более о суде, равном для всех. Нам приходилось защищать революцию. Но тебе придется о многом задуматься, если судьба приведет столкнуться с подобными делами. Взять даже нынешнее дело Квэпа. В былое время мы не стали бы тратить время - поставили бы к стенке его самого и всех, с кем он соприкасался. И были бы правы. Никто не смеет упрекать нас в том, что мы были суровы. Другое дело теперь, когда наше государство стоит на ногах более прочных, чем знал какой-нибудь другой режим, - это ноги всего народа. Мы уже не боимся укусов, которые могли быть прежде просто смертельны. Мы ответим на них в десять раз крепче чем прежде. Вам, нашей смене, достается великая честь стоять на страже этого правопорядка, обеспечивающего права человека в нашей стране... - Он пристально посмотрел в глаза притихшему Грачику и повторил: - Великая честь блюсти права человека... Чтобы покончить с вопросом о сенаторе, возбуждающем такую неприязнь Яна Валдемаровича, скажу только, что именно этот сенатор подсказал еще одному осколку - некоему графу сюжеты его "Воскресения" и "Живого трупа". Друзьями сенатора были Достоевский, Некрасов, Гончаров, Грот, Гааз...

- А ты знаешь, - неприязненно проговорил Крауш, - мне не нравится вся эта... - он закашлялся и после невольной паузы вяло договорил: Интеллигентщина какая-то, да, еще с привкусом достоевщины...

- Что ты сказал? - Нет, ты повтори: достоевщина?! Да ты просто болен, старина! Ей-ей, ты болен... Вот она работа прокурора!.. До чего довела. Кручинин рассмеялся и схватил Крауша за обе руки. Но тот оставался хмуро настороженным. - Значит "достоевщина"? Еще один осколок, опять осколок?.. Ох, братцы, как вы меня злите! Достоевский! Какой умный был человек и как потрудился для нас на ниве исследования преступления и наказания... Судя по всему, мы не знаем даты, когда будет издан декрет об упразднении тюрем. А между тем у нас есть исследование о царской тюрьме. Но до сих пор мы не знаем исчерпывающего труда о современной тюрьме. А он, на мой взгляд, нам очень нужен. Не для того, чтобы узнать, как усовершенствованы камеры и запоры. Нет, нет, я имею в виду совсем другое. Я хотел бы, чтобы тот, кто вынужден посылать людей в тюрьму, будь то создатель кодекса или судья, знал, чего он ждет от этого института. Конечно, кроме изоляции, как таковой. Быть может это прозвучит несколько прекраснодушно, но ей-ей: срок уничтожения у нас тюрем зависит от тех, кому сей институт предназначен. Кручинин повелительным движением руки отвел протестующий жест Крауша. - Ты хочешь мне возразить: какое дело Кручинину до всего этого? Твое мол дело всего-навсего найти преступника и в лучшем случае доказать его виновность... А что ежели я скажу, прокурор: на самой ранней стадии расследования, когда я еще не знаю виновника преступления и даже не понимаю, найду ли его, - и тогда в голове у меня стоит вопрос о каре. - Ты, что же, прокурор, полагаешь, что я не подобный тебе размышляющий деятель советского правосудия? Ты полагаешь, что, думая о преступнике, я могу отделить его в своем сознании от всех последствий преступления?

- Да я же ничего подобного не думаю, - попытался прервать его Крауш. Видя, что Кручинин все больше волнуется, прокурор подавил свое раздражение. Как можно мягче сказал: - Можешь успокоиться: у вас нет больше ни униженных, ни оскорбленных, за которых современным Достоевским, начиная с тебя самого, нужно было бы болеть душой.

Но вместо того чтобы успокоиться, Кручинин еще более взволнованно воскликнул:

- Тебе из прокурорского кресла видней. Я тебе верю и могу только порадоваться за мой народ. Но погляди, как язва униженности и оскорбленности маленького человека выпирает на теле буржуазного общества! Если мы оглянемся хотя бы только на нынешнее дело Круминьша. "Перемещенные"! Разве это не последняя грань унижения?.. Кто, кроме нас, протянет им руку помощи? Кто поможет им сбросить красующиеся над воротами лагерей, хоть и невидимые слова: lesciata ogni speranza3. Вдумайся в эти слова: "Всякую надежду, все надежды"... Какие слова!.. Гений Данте поставил их на воротах, за которыми нет надежды! - Кручинин почти выкрикнул эти слова. - Ведь даже в "Мертвом доме" население живет надеждой. У всякого своя, большая или маленькая, чистая или нет, но надежда. Она живет у каждого, кто мыслит, у каждого, в ком бьется жизнь. А "ogni speranza"?! Кручинин говорил все быстрей, но голос его становился тише. Произнеся последние слова, он нервно повел плечами и вцепился рукой в ручку кресла. Крауш, чтобы успокоить его, сказал: