Николай Шпанов - Ученик чародея (Часть 1-6)

Заметив, как волнуется Кручинин, Крауш перебил его:

- Грачьян сдается... Так? - обернулся он к присмиревшему Грачику. Нашей молодежи действительно кажется, что если человек, живший во времена тирании, не был революционером, так его со счетов долой!.. Это наша вина, Нил: так мы их воспитали.

- Пусть не надевает на себя шор... - сердито отозвался Кручинин. - На свете предостаточно охотников сунуть чужую голову в шоры... Тирания! Но ведь она не только прошлое. Сколько народов по ту сторону барьера еще страдает от тирании грабительских групп и целых классов. К сожалению, некоторые народы еще не сумели сбросить ее постыдное иго... В такой обстановке все более или менее случайно.

- Почему более или менее? - перебил Грачик. - Все случайно или все закономерно?

- В той системе, в том обществе, где может существовать тирания; там, где жизнь не направляется стоящим у власти рабочим классом, где она не построена на подлинном марксистско-ленинском учении, где не знают порядка социализма - там, душа моя, много, ох как много случайностей!

- Есть законы жизни... непреложные законы.

- Вот они-то, эти законы, и говорят: изжив себя, капитализм приходит к хаотической смене случайностей - плоду более или менее порочной фантазии более или менее случайных руководителей, но почти всегда горе-руководителей.

- Руководителей на горе! - рассмеялся Крауш.

- Вот именно. На горе народам!

- Все это не имеет никакого отношения к нам, к нашему спору, возразил Грачик.

Кручинин с нескрываемым неудовольствием посмотрел на молодого друга.

- История, дружище Грач, это клубок таких сложностей, что я не взялся бы подобно тебе эдак смаху решать, что имеет и что не имеет отношения к нашему спору. Це дило треба разжуваты... Помнится, мы с тобой об этом как-то уже говорили.

- Не помню...

- А когда "бородач" послал мне в спину заряд дроби?

- Я об этом ничего не знаю, - обеспокоено проговорил Крауш.

- О, этот пробел ты легко пополнишь, просмотрев "Дело Гордеева"... Случай даже был как-то описан под названием "Личное счастье" твоего покорного слуги.

- Довольно сомнительное счастье, - заметил Крауш. - Заряд дроби...

- Дело было не в заряде, а... однако, оставим этот разговор. Кручинин нахмурился. - Он заведет нас в дебри, из которых не выбраться до утра. У меня не хватит времени, чтобы высказать тебе то, что хочется сказать по долгу представителя поколения, которое уходит, к сожалению, почти не оставив письменных свидетельств своего опыта. Так сложилась наша жизнь: не хватало времени писать. И мы, сами получив богатое литературное наследие от предшественников, почти ничего не записали для нашей смены.

- Ты преувеличиваешь, - сказал Крауш.

- Потом мы с тобой поспорим, а сейчас я должен сказать ему несколько слов... Ты слушаешь меня, Грач?! - с досадой сказал Кручинин и потянул к себе молодого человека, подсевшего было к чайному столу, где, охватив ладонями пестрого петуха на чайнике (ее сегодняшний подарок юбиляру), сидела Вилма. Она грустным взглядом следила за Кручининым, о котором столько слышала от своего мужа, что, кажется, знала все его повадки, привычки и даже думы. Но сегодня она не узнавала его. Кручинин был совсем не тем "учителем", образ которого возникал из рассказов Грачика. Перед нею был желчный человек, насмешливо говоривший ее мужу, указывая на нее саму.

- Предоставь ей любоваться тобою, пока ты выслушаешь меня. Можешь смотреть на меня, а не на Вилму, хотя бы пока я с тобой говорю?.. Ты сейчас неуважительно отмахнулся от человека, который действительно был для меня образцом. Не понимай меня примитивно: счесть Кони жизненным образцом для меня не значило подражать ему. Но духовный облик этого человека заставил меня задуматься над качествами, какими должен обладать человек, посвятивший себя нашему делу. Он был для нас, студентов, не только кладезем юридической мудрости, а и другом в самом теплом значении этого слова. Быть может, от этого пахнет немного смешной архаикой, но, вступая в новый для него советский мир, Анатолий Федорович, уже глубокий старик с горячей душой неиспорченного юноши, повторял нам, объятым суровой атмосферой диктатуры, слова, бывшие для него на заре его деятельности подлинным заветом: "Творите суд скорый, правый и милостивый". Хорошо помню: злые языки шептали, что-де хитрый старик призывает не делать разницы между рабочим, с голодухи стащившим кусок латуни для зажигалки, и патриархом - участником контрреволюционного заговора. Но это была клевета на умного и честного старика. Вместе с тем все мы отвергали суд "милостивый", требовали суда строгого, без пощады, не хотели знать никаких милостей. Старик не спорил, он понимал, что иначе мы тогда не могли...