Владимир Толмасов - Сполохи (Часть 1)

Под утро кое-как добрались до Африкановой избы. Дом встретил запахом запустелого жилья, пылью и мышами. Жить стали в светелке. Ежедень топили печь, дров хватало, а вот есть было нечего.

Вскоре приехал Дементий, привез харчей. В косматых волосах мастера прибавилось седины, под глазами мешки, и весь он обмяк, сник.

- Здорово живете, - проговорил глухим голосом. Не перекрестившись, опустился на лавку, сумрачно глянул на Бориску.

- По миру пустило нас водополье. Намедни был приказчик с подворья. Подавай, грит, суда либо задаток верни... - Дементий выжидающе замолчал, нахмурил брови.

Бориска, не подымая головы, стругал топорище. Ему и без Дементьевых слов было ясно, что придется до осени жить впроголодь.

Закашлялся, заплакал Степанушка, и кашель этот болью отозвался в сердце у Бориски. Той бурной ночью застудился парнишка, лечить его надо, да кто станет лечить даром.

Прошлепали по лестнице босые ноги, и в светелку ворвалась Милка, подхватила ребенка, стала укачивать, успокаивать.

- Захворал парень-то? - спросил Денисов и опять не дождался ответа. Ну что вы словно мертвяки! Языки поотсыхали?

- Да не ори ты, леший! - огрызнулась Милка. - Хворое дитё. Аль оглох? Я и то внизу у печи заслышала.

Денисов виновато шмыгнул носом, поскреб в затылке.

- Эх, жизня! За едину ночь нищими стали, тетка твоя мать. Приказчик, сука, за глотку взял, а я еще с вами не расплатился...

Бориска поднялся, отряхнул с порток стружки.

- Будет тебе прибедняться да плакаться. Хоть я и не шибко твоим слезам верю, но скажу: на нет и суда нет. Поеду на Соловки. Там братуха мой сулил помочь, ежели что... А ты, Дементий, уж не откажи, приюти женку с дитем, покуда не вернусь.

- Это можно, - облегченно вздохнул Денисов. Милка же, услыхав Борискины слова, взвилась как подстегнутая.

- Ой, лихо мне! Борюшка, что ты удумал?! Неужто покинешь нас? Ой, беда!

- Ну погоди. Ну тише, - пытался остановить ее Бориска и наконец не выдержал. - Да замолчь! Корней, он такой, коли обещал - сполнит.

- Что ты мелешь, непутевая твоя голова! Дитя едва дышит, огнем горит, а ему хоть бы хны. На Соловки собрался. В экое время нас бросаешь!

- Полно, утихомирься. И без крику тошно, - Бориска обнял ее за плечи. - Степанушку вылечим и поеду. Это уж верно - я упрямый.

Милка уткнулась в тряпье, которым был укутан Степанушка, заплакала горько:

- Как же мы без тебя?..

- Ништо, обыкнешь. Не на смерть еду.

- Ой, не загадывай! Тошнехонько мне, чую, не скоро свидимся.

- А ты не каркай. Другое чуять надо. Жить вон у них будете.

Дементий высморкался в угол, вытер пальцы о полу однорядки, шагнул к порогу.

- Чего там, - проговорил он, - свои люди...

2

В июне на Соловках что днем что ночью - светлынь. В ясную погоду солнце чуть пряталось за лес и спешило подняться, посвежевшее, будто умытое. Начинался день, и длился он семнадцать часов по московскому счету. А потом колокол бил отдачу дневных часов, и наступали ночные, хоть и вовсю светило солнце. С отдачей дневных часов закрывались тяжелые крепостные ворота Соловецкого кремля, и до благовеста обитель отрешалась от мира: не было для нее ни неба, ни моря, протекала за непробиваемыми стенами своя таинственная жизнь...

Один за другим лязгали, задвигались воротные запоры, когда лодья, на которой ехал Бориска, подходила к причалу.

Лодья привезла много богомольцев, и в заборнице было душно и тесно. Бориска, забрав тулупчик, пошел вздремнуть на берег: вечер выдался теплый. Удобное место нашлось под Прядильной башней в молодом березовом вакорнике. Раскинув тулупчик, Бориска лег на спину, заложил руки за голову. Сон не шел. Сначала нахлынули думы об оставленной семье, о том, что Степушка, слава богу, поправился... Вспомнилось детство - родной дом, родители... Сквозь березовые ветви виднелось зеленоватое небо и в нем тонкое облачко и одинокая чайка, легкая, невесомая. Неподалеку глухо шумела в мельничных колесах вода, доносилась песня.

На лодье послышалась перебранка, и песня смолкла. Словно передразнивая людей, за Вороньим островом всполошились, загалдели чайки. Бориска повернулся на бок. Что-то кольнуло под ребро. Сунул руку за пазуху вспомнил: ладанка! Перед отъездом повесила Милка на шею рядом с крестиком серебряную коробочку с резным образом богоматери на крышке и помянула, что досталась ладанка от бабки...

Внезапно рядом послышались приглушенные голоса, доносились они из бойницы первого яруса, и среди них явственно прозвучал голос Корнея. Приподнявшись, Бориска прислушался.