Борис Миронов - Страсти по революции - Нравы в российской историографии в век информации

Разнузданность некоторых критиков стала следствием понижения общей культуры слова и спора — вспомним, как ведутся нередко дискуссии на телевидении и в Интернете, где ложь и клевета стали нормальным явлением, а грубость и мат — обязательной приправой. Свою роль сыграло и исчезновение самоцензуры, и упразднение цензуры (очень удобный случай для оппонентов заклеймить меня как сторонника введения цензуры), и безнаказанность за использование неджентльменских приемов и выражений. Но, пожалуй, самая главная причина ожесточенности споров — коммерциализация науки, под влиянием которой исследователи нередко превращаются сначала в конкурентов, а потом и в заклятых врагов. Борьба авторов за фонды и гранты, не существовавшие в советское время, за возможность напечататься, за доступ на телевидение, словом, за место под солнцем стала острее, а ее результаты в большей, чем прежде, степени зависят от самого историка, а не от благорасположения начальства. Да и писателей стало намного больше, иногда, кажется, даже больше, чем читателей. Ну и, конечно, амбиции возросли многократно — каждому хочется, чтобы на него обратили внимание. Ограничения на средства достижения цели сняты; границы между приличным и неприличным стерлись. Твердые локти, бесцеремонность и неразборчивость в средствах для достижения цели становятся нормой поведения в науке в такой же степени, как и в бизнесе. Этому правилу волей или неволей начинают следовать и некоторые историки в стремлении достичь известности, найти хорошую работу и получить финансирование, что, учитывая низкие доходы современных ученых и преподавателей, становится необходимым или, во всяком случае, целесообразным для выживания {588} . [68]«Теперь нравы историков становятся более циничными и более ориентированными на рыночный принцип “ты — мне, я — тебе»”, — констатирует исследователь современных нравов и даже говорит о «деградации» сообщества историков {589} , насчитывающего, по ориентировочной оценке, 40 тыс. {590} , [69]

Прочтя мои заметки, читатель может взгрустнуть и подумать: «Вот так оптимист Миронов!» Чувствую обязанность поддержать имидж оптимистов.

Во-первых, новые парадигмы всегда и везде с трудом и боем входят в историографию. Вспомним, например, сколько потерпел А.Я. Гуревич, прежде чем его концепция западноевропейского Средневековья получила признание. И в этом есть даже здравый смысл — своим консерватизмом наука защищается, более того, должна защищаться от конъюнктуры, легковесных и непроверенных идей.

Во-вторых, в постсоветское время официальные ограничения на тему, период, методику, методологию и теоретическую ориентацию исчезли вместе с цензурой и директивными органами. Историк-ревизионист находится в безопасности. Другое дело, само сообщество историков поддерживает определенные правила игры, и к тому, кто от них серьезно отклоняется, относится негативно. Но это всегда было и будет, и, по большому счету, даже необходимо — иначе наука превратится в анархию и хаос. Если же иметь в виду свободу творчества, то условия работы у современных историков радикально изменились к лучшему сравнительно с советскими временами. Вот что А.Я. Гуревич пишет в своих мемуарах об условиях работы и творческой атмосфере 1950 — начала 1980-х гг. «Я не решаюсь никого пригласить пережить те годы: обстановка была чудовищная. Я ее субъективно представляю как атмосферу постоянной, интенсивной и, самое страшное, сделавшейся привычной лжи и двоемыслия. Человек говорит, и сплошь и рядом вы не можете верить тому, что он говорит, потому что знаете, что он сам не верит тому, что говорит. Люди совершают поступки, которые с точки зрения порядочности и здравого смысла являются не просто безнравственными, но извращенными, а с точки зрения твердолобого эгоизма нецелесообразными. Человек делает пакость ради получения неких тридцати сребреников в виде выгодной должности, благосклонности начальства, разрешения поехать за рубеж. И он совершенно не думает о том, как его деяния будут видеться другими людьми, свидетелями его поступка, и что он сам будет о себе думать — ведь все-таки иногда человек думает же о себе? Он настолько приземлен повседневной ситуацией, что не думает и о том, что скажут о нем впоследствии, что же будет, условно говоря, с его доброй славой? <���…> Царили атмосфера спертости и постоянное стремление власть имущих заткнуть все дыры, через которые мог бы просочиться свежий воздух» {591} .