Сергей Ачильдиев - Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы

В сталинской России интеллигенту, чтобы всё же сохранить себя, требовались исключительная сила воли и необычайная стойкость. Такие, конечно, были, однако, повторюсь, в целом петербургская интеллигенция как социокультурный феномен к началу 1940-х годов фактически умерла. Интеллигенция, с таким трудом завоевавшая этот город к началу ХХ века, почти потеряла его. И это произошло в тот момент, когда на город обрушилось новое, самое тяжкое испытание за всю его историю — 872-дневная блокада.

Но тут случилось чудо! Несмотря на то что каждый понимал — в следующий миг, сегодня вечером, завтра утром, через неделю или через месяц тебя, как тысячи и десятки тысяч людей вокруг, подстережёт смерть от дистрофии, бомбёжки или обстрела, несмотря на гибель близких, чудовищные лишения и картины, при виде которых в нормальной жизни у человека от ужаса стынет кровь в жилах, — несмотря на всё это, ленинградцы вдруг ощутили себя… счастливыми. Потому что почувствовали свободу. Предельно точно это чувство передала Ольга Берггольц в «Февральском дневнике»:

Соломон Волков объясняет столь неожиданный феномен прежде всего тем, что «тут <���были> вовлечены известные факты физиологии голодания, когда тело становится невесомым и обостряются визионерские импульсы и связанные с этим ощущения жертвенности и мистицизма» [12. С. 413]. Однако такая трактовка представляется далеко не главной, ведь физиологический фактор способен отразиться лишь на перемене эмоционального настроя, да к тому же временно. В действительности причина произошедшей трансформации была гораздо глубже, значительней.

Внутреннее раскрепощение, вдруг охватившее многих блокадников — и, в первую очередь, интеллигенцию, было главным образом связано именно с ощущением политической и социальной свободы. Так у некоторых людей в экстремальной ситуации вдруг проявляются лучшие качества, причём с такой силой, о которой они и сами прежде не подозревали. С начала блокады, неделя за неделей и месяц за месяцем, Ленинград возвращал свою старую петербургскую суть. И когда Даниил Гранин уже в XXI веке писал предисловие к новому изданию их совместной с Алесем Адамовичем «Блокадной книги», он с полным правом сказал: «О чём эта книга? Мы решили, что эта книга, во-первых, — об интеллигенции и об интеллигентности. Ленинград — город, который отличался высокой культурой, интеллектом, интеллигенцией своей, духовной жизнью. Мы хотели показать, как люди, которые были воспитаны этой культурой, смогли оставаться людьми, выстоять» [3. С. 9].

Параллельные заметки . И это в многомесячной блокаде, когда интеллигенты, наименее приспособленные к бытовым трудностям, умирали особенно часто. Вот всего несколько трагических цифр: в осаждённом городе умерли пятьдесят писателей [17. С. 187], «в Ленинградском университете зимой 1941/42 года от голода и болезней погибли свыше 100 профессоров и доцентов. Политехнический институт потерял 46 докторов и кандидатов наук. Строительный институт — 38… В апреле служащие МПВО обнаружили в подвалах здания <���Эрмитажа> 109 трупов» [8. С. 281].

В схватке двух тоталитарных систем блокадники ощутили себя на нейтральной территории. С одной стороны, резко ослабли советский идеологический диктат и постоянный контроль. Газеты почти не выходили, по радио чаще всего стучал метроном, городская партийная организация лишилась большинства своих функционеров среднего и низшего звена, которые ушли на фронт или эвакуировались. С другой — возродилась главная функция интеллигенции — функция противостояния. Правда, теперь оно осуществлялось по отношению не к своей государственной власти, а к внешнему врагу. В результате ленинградцы очутились на грани смерти, но с внезапно возрождённым самосознанием, которое вновь наполнилось интеллигентским смыслом — духом особости, исключительности, независимости. Больше того, блокада дала горожанам осознание также своего личного и коллективного мужества. Пожалуй, именно в блокадные дни окончательно оформился тот общий характер города, который стал называться ленинградским.

Само собой, это превращение не могло родиться на пустом месте. Оно произошло подобно тому, как из горстки промёрзших за зиму зерён с первым теплом вдруг прорастают первые свежие побеги. После большевистского переворота часть интеллигенции — Ахматова, Зощенко, Шостакович и другие, чьи имена менее известны или вовсе затерялись в тенётах истории, — отказалась от эмиграции. Причём не только за границу, но и в Москву, где всегда дышалось легче, чем в зиновьевско-ждановском Ленинграде. На протяжении двух с лишним десятилетий (да и потом) немногие, кого чудом обошли репрессии, словно эталоны питерской Палаты мер и весов, негласно служили образцом для подражания. По ним тысячи горожан сверяли — подчас неосознанно — понятия нравственности, гражданского мужества, художественного вкуса, поведенческих стандартов. В тех противоестественных условиях это был естественный процесс. Когда рвутся все нити социальных традиций, в том числе традиций культуры, нравственные ориентиры обретают особую значимость. Срабатывает защитный механизм, который не позволяет обществу опуститься ниже того уровня, за которым уже невозможно будет возрождение.