Сергей Ачильдиев - Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы

Литератор-катастрофист начала ХХ века даже в самых мрачных пророчествах не мог вообразить то положение, в котором при советской власти очутилась преобладающая часть интеллигентов.

Их загнали в коммуналки (явление, которого Россия не знала за всю тысячелетнюю историю), обрекли на беспросветную бедность и фактически заставили бороться за выживание.

Каждое неосторожное слово контролировалось соседями по квартире или сослуживцами, среди которых почти всегда хватало стукачей. Но и молчание было опасно: увиливание от активной поддержки политической линии режима тоже воспринималось как антисоветская демонстрация и тоже грозило гибелью, причём не только личной, но и всей семьи. Нищенская зарплата едва обеспечивала самый необходимый прожиточный минимум. Пальто и костюмы донашивались едва не до дыр и перелицовывались по несколько раз. Чулки и носки штопались неоднократно. Утеря галош граничила с настоящим бедствием. Многие продукты — сливочное масло, пирожные, колбаса твёрдого и полутвёрдого копчения — считались уже деликатесом, и в первую очередь ими кормили детей, а иногда — только детей.

Параллельные заметки . Вскоре после захвата власти большевики установили в Петрограде жёсткие нормы жилья: 10 квадратных метров на взрослого и 5 — на ребёнка. Однако желающих стать петроградцем с каждым годом становилось всё больше, поэтому уже в 1924 году послереволюционные нормы сократили до 8 квадратных метров вне зависимости от возраста жильца. Тем не менее, «приток в Ленинград нового населения, вызванный индустриализацией, вёл к тому, что и новые нормы соблюдались далеко не всегда, а поскольку заселяемая квартира находилась в государственной собственности, протестовать против уплотнения и подселения было бессмысленно» [1. С. 829].

В середине 1930-х годов в отдельных квартирах жила в основном партийно-советская номенклатура. Только четвёртая часть рабочего класса города имела некое подобие отдельного жилья, ещё треть обитала в фабрично-заводских общежитиях («во многих из них, как свидетельствуют рассекреченные в начале 1990-х справки партийной комиссии, в 30-метровых комнатах проживало по двадцать человек при наличии 14 кроватей»), остальные — в коммуналках [27. С. 108–109].

«Коммуналка была худшим из всех созданий Советской власти, — вспоминает Даниил Гранин. — Насильно согнанные в одну квартиру разные семьи день и ночь должны были находиться на виду друг у друга. Ни одна перегородка не спасала от соседских ушей. Было известно, что готовили, что покупали, ночная жизнь наутро обсуждалась, подслушивали, подглядывали, вызнавали про любовные шашни. Призывы к бдительности. Вся жизнь проходила на виду. Я не мог уединиться, всюду меня доставала злоба совместной жизни. Казалось, эту тесноту насаждают специально, так сподручнее следить, загружать души дрязгами, чтобы поменьше задумывались. “Коммуналка несёт государеву службу. — Так один из жильцов, доцент Зайкин пояснял мне. — Трудящийся с работы домой не торопится. Всяк живёт тут под присмотром, чтобы никто не отставал по дороге к социализму".

<���…> Сосед Зайкин иногда зазывал меня к себе в комнату на чашку чая, сажал в кресло, сам же ходил с чашкой вокруг стола и говорил о том, что только коммунистическое общество даст возможность людям получить отдельную квартиру и уединиться. Без уединения человек не может стать полноценной личностью. Надо мыслить, надо думать — я не могу толком обдумать свою работу, сейчас придёт жена, будет рассказывать про безобразия в своей мастерской, потом к ней придёт соседка, и вечер пропал. У нас воспевают коллективизм, а что это такое, ты знаешь? <���…> А ты не думал, что это стадность? Стадо. Вне стада человеку уже неуютно. Приучили» [16. С. 95–96, 97].

В новых, советских, условиях психология большинства интеллигентов изменилась коренным образом. Почти всё, что прежде служило отличительными особенностями интеллигента и воспринималось как его общепризнанные достоинства, исчезло.

Искренность, откровенность, если и сохранились, то лишь в отношениях с самыми близкими и проверенными людьми. Реальная готовность помочь совершенно посторонним, сострадание, мягкость и доброта как постоянное душевное состояние стали редкостью. Собственные бесправие, нищета и бытовые лишения не оставляли эмоциональных и нравственных сил жалеть других. Ощущение своего общественного и личного долга, гражданственность, интеллектуальная независимость, внутренняя свобода, отсутствие сословных предрассудков, — всё это, за редкими исключениями, ушло в прошлое и, казалось, безвозвратно. А уж про главное предназначение интеллигенции — быть оппозицией, противовесом жестокостям и несправедливостям властей — даже говорить не приходилось. Тяжело оставаться интеллигентным человеком, будучи посаженным на кол.