Иван Болдырев - Время утопии - Проблематические основания и контексты философии Эрнста Блоха

Аутентичное выражение «еще-не-осознанное» находит в искусстве, которое всегда обгоняет свою эпоху, всегда указывает ей утопические возможности. Дневные грёзы о еще не свершившемся, фантазии, предчувствия составляют у Блоха исходный пункт и первую, самую простую форму художественного творчества.

Не все то, что добавляется к объекту, прогоняя его, есть и остается идеалистическим, в смысле ирреального… ему может соответствовать важнейший атрибут действительного: непережитое возможное. Так выдающаяся поэзия вносит в сознание мира стремительный поток действия, разъясненную грёзу существенного… Всемирный коррелят поэтически точного действия – это как раз тенденция, поэтически точные грёзы – как раз скрытая форма бытия [70].

Марксизм для утопической философии стал той социально-философской доктриной, которая давала язык и метод анализа реальных тенденций социального развития.

Блох не только сам отдавал предпочтение марксизму, но и воспринимался как марксист [71]. О том, насколько его тексты соответствуют классическому марксизму, речь здесь не пойдет – это тема особого разговора. Очевидно одно: Блох, явно тяготея к левой идее и к социал-демократической политике, не был продолжателем и толкователем марксистской философии. Главный мотив его – без сомнения этический, объединяющий революционный пафос марксизма и призыв утопической философии к обновлению, к отказу от вечного повторения и тавтологий буржуазной жизни, от позитивистской рациональности (чье мифическое происхождение стремились разоблачить Хоркхаймер и Адорно)и простого наукообразия.

Поздний Блох мыслит «утопическую функцию» бытия как продукт социальных отношений. Любой сон, проект, набросок грядущего обусловлен объективными тенденциями эпохи, встроен в историю общественного бытия. От этой марксистской идеи Блох, высказав ее, в частности, в «Принципе надежды», уже не отказывался (PH, 555–556). Например, критикуя с этих позиций активизм Жоржа Сореля и фактически солидаризируясь с Марксом в его отношении к французскому социализму, он иронически пишет, что в «Размышлениях о насилии» автору нужна буря, нужны гром и молния, а не электричество и не линии электропередач, спонтанный порыв, импульс, а не бюро и партийные программы (PH, 1108–1109).

Блох получил известность как политический публицист еще в конце 1910-х годов [72]. Однако его главный социально-философский труд (если так можно назвать сборник заметок и эссе) – это «Наследие нашей эпохи», книга, в которой он вводит понятие неодновременности.

Непосредственным поводом для появления концепции не-одновременности послужил успех фашистской идеологии, привлекшей внимание не только Блоха, но и других мыслителей его времени – Беньямина, Лукача, Жоржа Батая, а впоследствии Ханны Арендт, Адорно и многих других [73]. Блох задействует марксистский подход в контексте неоднородности и неравномерности социально-исторической эволюции и дополняет его, показывая, что социальные противоречия могут быть не только классовыми, не обязательно привязаны к экономическому, классовому антагонизму. Он исследует жизнь социальных слоев, которые, как кажется на первый взгляд, живут в настоящем, разделяют с нами одно и то же время, но на самом деле погружены в прошлое. Примеры – романтически настроенная, мечтательная молодежь, которой нет дела до современности, до «теперь»; крестьянство, погруженное в свои традиционные занятия, не менявшиеся многие десятилетия; мелкие служащие, разочарованные в своей повседневной жизни и вместе с тем оторванные от непосредственного контакта с производством, с освоением и завоеванием природы, стремящиеся вернуться в прошлое, жаждущие легенды.

В эти отверстия и зазоры, складки времени прорывается энергия массовых мифов. В отличие от Франции и Англии, Германия не смогла целиком усвоить капиталистические формы социальной жизни. «Неодновременные» элементы этой жизни вступают в противоречие с господствующим способом производства. При этом их нельзя сделать однородными, просто «возвысив» до «одновременной», «прогрессивной» культуры, они принципиально «инородны» (если пользоваться дихотомией Батая [74]). Будучи современниками, ежедневно сталкиваясь по пути на работу, люди, по сути, живут в разных эпохах.

Так называемые неодновременные противоречия в капиталистическом обществе сопутствуют и взаимодействуют с «одновременными» – объективными противоречиями, имманентно присущими этой формации. Причем капитализм использует «неодновременные» элементы, дабы задушить ростки будущего, дающие о себе знать. Более того, они используются и фашизмом, который благодаря националистической риторике и апелляции к архетипам прошлого завоевывает популярность среди широких слоев населения. «Ад и рай, берсерков и теологию мы отдали реакции без борьбы» (EZ, 66–67). Идеи «третьего царства», крови, почвы, народности, вождя и т. д., как считает Блох, должны быть интегрированы в идеологию социализма, их нельзя отвергать с порога (как делали многие коммунисты), напротив, их следует отвоевать у фашистов, «перевести мощь опьянения на службу революции» [75]. Крестьяне, ремесленники, рабочие и не удовлетворенная наличным положение вещей мелкая буржуазия должны вступить в альянс, способный преодолеть правый радикализм. Антибуржуазная, мифическая энергия может стоять у истоков нового светлого мира, а может (как и случилось) переродиться и спровоцировать трагические последствия. Но отдавать марксизм на откуп наукообразной трезвости, вытравлять из него фантазию, миф, стихийную энергию воображения тоже нельзя. Социализм предстает у Блоха в образе юного романтика, мечтающего стать поэтом, которого строгий отец заставляет идти по коммерческой части (LA, 130). Блох пытался сам привить социализму это активное, романтическое, мифическое начало, неизбежно оказываясь в парадоксальной ситуации, которую точно подметил Адорно: критикуя замкнутость в природной необходимости, вечное возвращение и неизбывный плен мифологического сознания, Блох сам зависит от этого сознания, ибо именно миф, природное влечение, темная дионисийская сила, воля конститутивны для проекта утопической философии [76].