Константин Поповский - Фрагменты и мелодии. Прогулки с истиной и без

Будут ли обитатели Вечности состязаться в своей ненависти, – например, плевать и мочиться вниз, тогда как нижние, – принимая мучительные страдания, – явят фантастическое мужество только затем, чтобы досадить верхним, – об этом можно только гадать. Как бы там ни было, но вся внутренняя структура Вечности, диалектически сопряженная из двух начал, будет тогда пропитана враждой и ненавистью. Не станет ли вся она пребывать тогда в некоем последнем блаженстве – блаженстве ненависти? Вечность, ставшая Царством ненависти, и ненависть, из которой соткано блаженство этой Вечности. Правда, мы в точности не знаем, что же это такое, эта Вечность? Но разве мы плохо знаем, что такое ненависть? Скажите мне, положа руку на сердце: есть ли материал крепче, а блаженство, даруемое ей, блаженнее?

Величие Спящего столь величественно, что заставляет нас подозревать, что сами мы – не больше, чем его сновидения. Большинство людей сознательно, а чаще, конечно, инстинктивно, разделяют этот взгляд и ведут себя сообразно ему, то есть изо всех сил оберегают сон Спящего, избегая чрезмерного шума и прикусывая свой язык всякий раз, когда их крики готовы вот-вот потревожить небо. Возможно, они бессознательно руководствуются элементарной осторожностью: ведь стоит Спящему пробудиться, как их собственное бытие растает, как тает под солнцем туман. Что же до тех немногих, кто, напротив, не перестает неприлично громко взывать к Спящему, торопя и ожидая его пробуждения, то они – хотя и раздражают остальных – но особенного беспокойства не вызывают. Раз уж весь мир стоит на страже этого священного сна, что могут эти крикуны, утратившие все критерии, позволяющие отличать фантазии от реальности?

Мы то тащим Истину на себе, то, выходя из себя, подгоняем ее пинками, когда она отказывается идти и ложиться посреди дороги, то смиренно уговариваем ее встать, приводя всевозможные доводы и аргументы, или ждем, когда она передохнет, – эта ленивая, тупая и злобная старуха, не умеющая открыть ни одной двери и вечно жалующаяся на отсутствие ключей. Мы давно уже догадались, что вся наша надежда – только на нас самих, – на наше упорство, наше умение и наше мужество, не имеющее привычки оглядываться назад. Овладевшие ремеслом воровского взлома, мы все реже и реже чувствуем за собой эту вину, и все чаще кричим, подгоняя или волоча за собой упирающуюся или огрызающуюся в ответ Истину. Многие, правда, советуют оставить ее на съедение волкам в лесу или отдать ее на потеху публики в какой-нибудь странствующий цирк. Но мы-то знаем, что все дело не в нас, а как раз в этой грязной, больной, почерневший и потерявшей свой облик старухе. «Двери следует открывать ключом», – слышим мы всякий раз ее ворчание, от которого нас тошнит. Мы-то предпочитаем открывать их отмычками или просто – ударом сапога. Да и немудрено. Ведь уже не раз, и не два мы могли убедиться, что двери, открытые ключом, не ведут никуда.

Паскаль:

«Бог Авраама, Исаака и Иакова, а не философов и ученых».

Я бы все же немного расширил сказанное:

«Бог Авраама, Исаака и Иакова, – а не Бог этого мира»

Ведь «философы и ученые» – всего лишь частный случай. Сам же Авраам – разве он не больше мира? И не другой ли он закваски, чем весь этот мир, больше похожий на навозную кучу?

Умирающая бабочка, лежащая в грязи на обочине осенней проселочной дороги в слякотный октябрьский денек, похоже, что-то хочет сказать нам своим оранжевым и бархатисто черным – таким нелепым здесь в своей яркости – узором и широко раскинутыми крыльями, уже едва дрожащими, но еще помнящими летнее солнце и тепло воздушных потоков, кружащих ее над цветущей землей, – что-то, что мы не услышали летом, и что теперь вряд ли поймем, обреченные всегда опаздывать и догонять истину, которую ведь все равно не догнать, если верить этой осенней дороге, и серой пелене, в которой тонет лес, и этому моросящему дождю, и этой еще зеленой, но уже обреченной траве, – всему тому, что, кажется, тоже хочет сказать нам что-то, что мы не умеем или не хотим вовремя услышать и понять.

Среди многих признаков нашего затянувшегося времени, один кажется наиболее характерным.

Теперь листая книгу или слушая мнение других, мы не говорим: это истинно или это ложно; нет, мы говорим: это новое, или же чаще: это уже встречалось прежде там-то или у того-то.

Вполне жалкий признак вполне, впрочем, жалкого времени.