Истина подобна браку, заключенному между многоцветным рисунком витража и проходящим сквозь него дневным светом.
Мы спрашиваем: что прежде – свет или витраж?
Не будь витража, свет был бы безмолвен и пуст. Но и витраж без света оставался только погруженным во мрак ничтожеством, меньшим, быть может, самого ничто.
Что же Истина?
Она не витраж и не свет, а нечто превосходящее и то, и другое. Да не прежде ли она и того, и другого, которые только в ней одной, пожалуй, могут отыскать себя, как это или то? Разве брак не превосходит все различия, отличающие вступающих в него?
Конечно, было бы совсем нетрудно порассуждать и о том, и об этом. Мы могли бы, например, сказать, что свет животворит, а витраж вносит смысл, или отметить, что свет находит себя в витраже, как этот последний обнаруживается в свете, – и ведь у нас для этого были бы все основания вроде самоочевидности, логики или здравого смысла. Одна беда: рассуждая, мы вряд ли заметим, что наши рассуждения относятся только лишь к этому или тому, но никогда – к Истине, в которой рождается и то, и это.
Не здесь ли начало и основание нашего мышления, – того, которому мы по-прежнему доверяем, даже осмеивая и презирая его?
Тому же, кто идет в другую сторону, следует сказать, когда его спросят об Истине: «Истина – это всего лишь Истина».
Впрочем, он не ошибется, если просто укажет рукой на пылающие в солнечных лучах стекла витража.
Право же, это дурные манеры: махать руками и выходить из себя, пытаясь настоять на своем. Пора бы, кажется, уже давно смириться с тем, что этот мирок, который мы все еще по привычке называем «нашим», давно принадлежит домашним хозяйкам. Они смотрят мимо нас своими пустыми глазами и говорят: «Это наше твердое убеждение». – Что, разве у нас уже не осталось места, где мы могли бы настоять на своем? Места, не указанного ни на каких картах? Кто думает, что это место – наш мир, у того, право же, не все ладно со вкусом. В противном случае, разве стал бы он размахивать руками и кипятиться, убеждая домашних хозяек в необходимости ко всем прочим заповедям исполнять еще одну: познать самих себя?
Тот, кто думает, что Бог скуп и завистлив, вряд ли понимает толк в настоящем богатстве.
Ничуть не хуже заботливого и любящего отца, ничего не тая и ни в чем нам не отказывая, Он день за днем раскрывает перед нами все свои сокровища – Пустоту и Молчание, Отсутствие и Одиночество, Затерянность и Беспокойство, – все то, что день за днем, год за годом составляет подлинное содержание подлинной, а не мнимой, не выдуманной жизни.
По сравнению с этими все прочие дары кажутся и смешными и ничтожными.
Что и говорить, – мудрость заключается вовсе не в том, чтобы бежать сломя голову в ногу со временем, пытаясь заглянуть ему в лицо и выбиваясь из сил, чтобы заставить его обратить на тебя внимание. Пожалуй, она лишь в том, чтобы, собравшись с мужеством, однажды плюнуть вдогонку убегающему времени и тем, кто бежит вместе с ним, чтобы поскорее свернуть в сторону, – прямо через высокую придорожную траву и кустарник, – прочь от этой, миллионами ног утрамбованной дороге, – туда, где можно не спеша, не оглядываясь и не сожалея, отдать себя единственно стоящему делу, которое еще нам остается, – делу, которое у нас не в состоянии отнять никто, и которое носит имя Ожидание.
А что же время? Это бегущее сломя голову и не желающее знать, что такое покой? Не становится ли оно тогда похоже на мурлыкающую кошку, трущуюся у ног и позволяющую гладить себя, – это время, вернувшееся по твоим следам и ставшее ручным, – время, заглядывающее тебе в глаза и позабывшее стыд ради того, чтобы погрузиться вместе с тобой в это ожидание?..
Сократ : Ты спрашиваешь, что было потом, Калликл?.. Потом мы встали кругом, плечо к плечу и выставили перед собой наши копья, так что ни один из них не мог приблизиться к нам, не опасаясь получить рану или быть убитым. Ты, может быть, не поверишь мне, Калликл, но мы простояли так почти восемь часов, под палящим солнцем, без воды и без надежды, почти оглохнув от криков персов и ослепнув от заливающего глаза пота, с трудом прикрываясь нашими щитами от летящих стрел. Мы уже попрощались с жизнью, но потом, хвала Громовержцу, когда солнце уже садилось, к нам подошло подкрепление, и персы отступили.
Калликл : Знаешь, Сократ. Клянусь Зевсом, ты так рассказываешь эту старую историю, как будто у тебя никогда ничего лучшего не было в жизни. А ведь с тех пор прошло уже почти тридцать лет.
Читать дальше