«Либерализм в его чистой форме, то есть как признание неотъемлемых прав личности, которые должны стоять выше посягательств какого-либо коллективного, сверхиндивидуального целого, как бы оно ни было организовано и какое бы наименование оно ни носило…» [11]
В этом свете мы читаем и его первые декларации о либерализме. Первое слово либерализма – свобода совести, и Струве находит ее истоки в борьбе за свободу вероисповедания и говорит, что она возникла в индепендентистской Англии. В этом смысле либерализм, значение которого не исчерпывается определенной организацией власти и который гораздо шире и глубже значения демократии, (демократия является только орудием разрешения проблемы либерализма), не имеет классовой ценности, то есть не является чисто буржуазным, как этого хочет некий марксизм, а имеет международную ценность и общий идеал.
Критика Струве государства-левиафана приобретает черты трезвого предостережения там, где он переходит к рассмотрению поразительного усовершенствования государственной власти под влиянием грандиозного технического прогресса современности. Проследим за аргументацией Струве, потому что именно при анализе проблемы государства происходит его окончательный разрыв с марксизмом, который, особенно в ленинском варианте, не занимался проблематикой отношений государства и личности. Согласно Струве, современное правовое государство переживает эпоху кризисов и противоречий, поскольку оно действительно «признало неотъемлемые права личности» и, стало быть, «сузило юридически и фактически сферу государственного властвования. Но, с другой стороны, создались, во-первых, новые области и явления жизни, которые – одни сразу, другие постепенно – подпали под власть и влияние государства; во-вторых, новый обширный государственный аппарат со своими точно работающими приспособлениями действительно проник в такие области, которые были ему прежде недоступны» [12]. Эта мощь государства является новым специфическим фактором нашего времени. И ясно, что
«культурное значение его, очевидно, совершенно различно в зависимости от того, противостоит ли государству, вооруженному всеми новейшими приобретениями промышленной, административной и иной техники, облеченная правами личность или нет. Иначе говоря, что значит рост материального могущества государства, создаваемый и обеспечиваемый прогрессом техники всякого рода, там, где права личности не утвердились в праве, где господство или признание права объективного не сопровождается безусловным признанием прав субъективных? Эта проблема, имеющая огромный интерес для философии культуры, а стало быть, и для права, есть в то же время, по нашему глубочайшему убеждению, основная поглощающая все остальное проблема современной русской культуры» [13].
Именно убеждение в том, что никогда «ни в одну историческую эпоху отсутствие у личности отвержденных в праве прав не грозило такой культурной опасностью, как в век огромных государств с превосходной сетью железных дорог, телеграфов, телефонов, с их точно работающим „просвещенным“ бюрократическим „аппаратом“» [14].
Именно это убеждение придавало истинное значение знаменитому заключению «Критических заметок» и всему «легальному марксизму», а потом и конституционному либерализму Струве: «Нет, признаем нашу некультурность и пойдем на выучку к капитализму» [15]. Этот призыв звучал фальшиво в ушах народников, все еще питавших иллюзии насчет возможностей избежать этой «школы» для России; в то же время для революционного марксиста, намеревавшегося свести к минимуму эту «школу», к тому же ограничив ее отрицательным опытом, он звучал как похвала. «Легальный марксизм» Струве, если и вел к положительному опыту – и не только антицаристскому, – в конце концов, не мог не привести к полному отказу от марксизма как социальной концепции и как последовательного и исчерпывающего политического проекта.
Уже в «Критических заметках» Струве наметил собственную антиреволюционную интерпретацию марксизма. В 1901 году, размышляя над опытом своего легального марксизма, он возражал критику-народнику Михайловскому (увидевшему в «критическом повороте» русского марксизма отражение аналогичного поворота, который с появлением Бернштейна произошел в марксизме на Западе). Бернштейн в своей книге, появившейся в 1894 году, изложил «„целую кучу ересей“, а „антинароднический характер“ этой „первой литературной попытки“ в значительной мере скрывал от его литературных противников его „неортодоксальность“». К тому же, продолжал Струве, его «пересмотр» марксизма уже начался во время его «союза с ортодоксией, не нарушая тогда этого союза», и укрепился с помощью общего врага – народничества – и настоятельной необходимости нового теоретического и практического истолкования русской действительности. «Все это было до „великого события“ в западноевропейской литературе марксизма, до выхода в свет книги Бернштейна». Поэтому «критическое движение в [русском] марксизме» не только началось до западноевропейского, но было вполне оригинальным и отличалось «гораздо большей смелостью», поскольку «решительно и безо всяких примирительных оговорок и недомолвок» порывало «с теми положениями марксизма, которые оказываются в глазах представителей этого движения несостоятельными» [16].
Читать дальше