Фридрих Ницше - Ecce homo. Как становятся собою

Знакомство Ницше с клавиром этого произведения состоялось в 1861 г.

Ср.: «Дионисовы дифирамбы» «О бедности богатейшего», аб. 34: «Заратустра не ёж».

Ср. ПСС 13, 16 [44], а также письмо Брандесу от 23 мая 1888 г. (НП, с. 318).

«К истории собрания изречений Феогнида». Опубликовано в «Rheinisches Museum», Bd. 22 (1867).

В сентябре 1888 кайзер Вильгельм II нанёс в Риме визит папе Льву XIII.

Германский кайзер ... «величие» — в Dm это место было кем-то (не рукою Ницше) зачёркнуто, тем не менее оно содержится в копии, сделанной Петером Гастом. Рауль Рихтер и Отто Вайс опубликовали его в комментариях к своим изданиям — соответственно в 1908 и 1911 годах. Карл Шлехта в своём издании 1956 года почему-то упустил его из вида. В основном тексте оно впервые было восстановлено лишь в издании Подаха в 1961 году.

безлюдья ... «многолюдья» — у Ницше игра слов (Einsamkeit — Vielsamkeit).

Ср.: ПСС 8, 28 [8].

Ср.: ПСС 13, 19 [1, 7].

Ср.: «Сумерки идолов», «Изречения и стрелы», 15.

См. черновик письма Генриху фон Штайну: НП, с. 233.

Ср. черновик письма Францу Овербеку: НП, с. 322.

Вероятно, профессор Ю. Кафтан. Ср. черновик адресованного ему письма конца декабря 1888: «Вы с вашим визитом в Сильс-Мария летом прошлого года относитесь к тем эпизодам моей жизни, от которых волосы дыбом встают». (Цит. по: Ф. Ницше. Так говорил Заратустра. М., «Прогресс», 1994).

Об этой статье см. подробнее в письме Мальвиде фон Мейзенбуг от 24 сентября 1886 г. (НП, с. 260).

См. письма Йозефу Видманну и Карлу Шпиттелеру февраля 1888 г. (НП, с. 298–300).

Из-за игры ... для попадания... — до второй половины декабря редакция этого места выглядела следующим образом: «Не то, чтобы в первом или втором случае отсутствовала “добрая воля”, тем более интеллигентность. Господина Шпиттелера я даже считаю одним из самых достойных и тонких среди нынешних критиков; его работа о французской драме — пока ещё не изданная, — должно быть, вещь первого ранга».

До декабря 1888 г. этот параграф выглядел следующим образом: «Немцы до сих пор ничего не поняли в моих книгах, тем более — во мне самом. — Понял ли вообще хоть кто-нибудь хоть что-то у меня — во мне? — Только один, и никто кроме него — Рихард Вагнер (ещё один повод усомниться, был ли он собственно немцем)... У кого из моих немецких “друзей” (понятие друга в моей жизни — это понятие в кавычках) есть хоть в малейшей степени та глубина взгляда, которая сделала Вагнера шестнадцать лет назад пророком в том, что касается меня ? Он представил меня тогда немцам, в письме, опубликованном в “Норддойче цайтунг”, следующими бессмертными словами: “То же, чего ждём мы от Вас, может стать задачей всей жизни — всей жизни такого человека, который сейчас нужнее всего для нас и в качестве какого мы и возвещаем сейчас о Вас всем тем, кто в наше время испытывает потребность в том, чтобы из самого наиблагороднейшего источника немецкого духа — всепоглощающего сурового глубокомыслия — разузнать и разведать, какой же должна быть немецкая образованность, если только необходимо, чтобы споспешествовала она достижению самых благородных целей этой вновь воскресшей к жизни нации” [64]. Вагнер просто оказался прав, — он прав сегодня. Я — единственный форс-мажор, достаточно сильный, чтобы избавить немцев, и не только немцев... Возможно, он забыл, что, коль скоро моё предназначение — указывать пути культуре, то я должен указывать их и всякому Рихарду Вагнеру? Культура и “Парсифаль”? Такое сочетание не годится...»

Ср. письмо конца 1888 г. Францу Овербеку: НП, с. 355–356.

Слова из письма Ипполита Тэна к Ницше от 14 декабря 1888 г.: «столь литературный и столь живописный немецкий стиль <���речь о “Сумерках идолов” — ред.> нуждается в читателях, весьма сильных в знании немецкого; я недостаточно владею языком, чтобы с первого раза ощутить все Ваши дерзости и тонкости». (Пер. К. Свасьяна).

Я не могу ... Аминь — пародия на Лютерово «На том стою, и не могу иначе». Ср. в «Дионисовых дифирамбах» «В кругу дочерей пустыни».

В более ранней, ноябрьской, версии этого параграфа было написано, в частности, следующее: «Мои произведения требуют усилий. Чтобы понимать самый лаконичный язык — а заодно и самый скупой на формулы, самый живой и, как правило, художественный, — которым когда-либо говорил философ, следует проделывать процедуру обратную той, что применима ко всей прочей философской литературе. Последнюю нужно сгущать, иначе можно испортить себе желудок — меня же требуется разбавлять, делать жидким, иначе тоже испортишь себе желудок. Для меня молчание — такой же инстинкт, как для господ философов — болтовня. Я краток, — мои читатели сами должны стать пространными, чтобы выудить и собрать всё, что мной продумано и затаено. — С другой стороны, есть такие предпосылки “понимания” меня, до которых доросли очень и очень немногие: нужно уметь помещать проблему на нужном месте, то есть в связи с родственными ей проблемами, и при этом надо топографически представлять себе заброшенные уголки, труднодоступные местности науки в целом и прежде всего философии. — Наконец, я говорю только о пережитом, а не просто о “помысленном”; у меня отсутствует противоположность мышления и жизни. Моя “теория” вырастает из моей “практики” — ох, из отнюдь не безобидной практики!.. Послушайте, что нам даёт понять об этом Заратустра, тот, кто утверждает: “Добрые люди никогда не говорят правду”» (далее следовала цитата из «Так говорил Заратустра»: см. «Так говорил Заратустра» глава «О старых и новых скрижалях» § 7 аб. [4–5]).