Уильям Моррис - Искусство и жизнь

Этот огонь — не что иное, как анархия жизни, рождаемая все большим и большим совершенствованием системы конкурентной коммерции. А мы, представители средних классов Англии, завоевав для себя политическую свободу, поставили себе целью развивать именно эту систему с невиданной в истории энергией, страстностью и прямолинейностью. Нас не смущали никакие преграды, мы ни к кому не обращались за помощью, мы думали только об одном и забывали обо всем остальном, — мы добились осуществления нашего желания, и из сердца самой могущественной части человечества мы создали нечто ужасающее.

Я ни в коей мере не предполагаю, что слабого недовольства этим нашим созданием, о котором я только что говорил, окажется достаточно, чтобы совладать с его мощью. Да, и так будет до тех пор, пока наше недовольство не перерастет в очень сильное возмущение. И все же как были мы слепы к разрушительной силе создания наших рук и даже теперь еще не понимаем, что она такое, точно так же, может случиться, мы будем слепы к заключенной в нем созидательной силе. Но однажды мы снова получим возможность столкнуться с ней и тогда обратим ее на осуществление нашего нового, более достойного желания. Тогда, по крайней мере поняв, чего мы действительно хотим, давайте трудиться не менее напряженно и мужественно — не для того, чтобы уничтожить наше создание, а чтобы заставить его сжечь самого себя, — трудиться как тогда, когда мы пробуждали и поддерживали в нем жизнь.

Между тем, если бы мы только могли избавиться от известных застарелых предрассудков и заблуждений относительно искусств, мы бы быстрее достигли вершины недовольства, которое побудило бы нас к действию. Речь идет о таком, например, предрассудке, как представление, будто роскошь способствует процветанию искусств и в особенности искусства архитектуры, или же о родственном этому предрассудку заблуждении, согласно которому искусства более всего процветают в богатой стране, то есть там, где контраст между богатыми и бедными наиболее разителен. Речь идет также об утверждении иерархии интеллекта в искусствах — наихудшем из заблуждений, поскольку выглядит оно очень правдоподобно. Поистине оно — старый враг в новом обличье. Оно было рождено как раз в те времена, когда был нанесен смертельный удар по политическим и социальным иерархиям. Но это заблуждение вновь провозгласило божественность меньшинства и подчиненности большинства, так что будто бы настоятельно необходимо, чтобы не один человек жертвовал собою на благо народа, но чтобы народ был жертвой ради блага одного человека {3} .

Теперь, вероятно, все очевиднее, что все три вида иерархии, как бы они ни были различны с виду, предполагают одно и то же, а именно деспотизм. Но как бы то ни было, ясно одно: если современному больному искусству суждено еще жить, то в будущем оно должно стать делом народа для блага народа. Искусству должно быть понятно все, и его должны понимать все. Ответом на притязания деспотии должно быть равенство, и если оно не будет достигнуто, то искусство погибнет.

Былое искусство, существовавшее в странах, которые создали европейскую цивилизацию в пору упадка древних классических народов, возникло как плод инстинкта, продолживший непрерывную цепь традиции. Оно питалось не знанием, а надеждой, и хотя к этой надежде примешивались многие странные и дикие иллюзии, тем не менее оно всегда оставалось человечным и плодотворным. Оно несло утешение многим, и даже рабов оно раскрепощало духовно. Оно дарило безграничное наслаждение и своим творцам и потребителям. Оно существовало долгие, долгие годы, причем факел надежды переходил из рук в руки, но лишь немногое сохранилось из его лучших и благороднейших произведений — и именно потому, что оно не было склонно творить для себя королей и деспотов. Оно находило применение мастерству рук и движению души каждого — независимо от того, принадлежал ли он к верхам или низам общества, и все люди, по крайней мере духовно, были свободны. Это искусство не ограничивалось созданием все более совершенных художественных произведений, оно приумножало нечто иное помимо этих произведений — свободу мысли и слова, жажду света и знания, стремление к будущему, которое призвано было его погубить. И, наконец, оно умерло в час своей величайшей надежды, незадолго до того, как этот мир покинули величайшие люди, вышедшие из его недр. Теперь оно мертво, никакими силами нам не удастся вернуть его к жизни, и даже отзвука его не слышно среди народов, которым некогда оно давало счастье.