Конрад Мейер - Святой

Рассказчик в пылу своего повествования клялся, что сам знал принца Лунный Свет и при частых встречах на площадях Кордовы, смиренно приветствовал его, скрестив руки на груди. Они не очень разнились по возрасту, а со времени тех событий не прошло и десяти лет. Он был убежден, что рассказывает правду, я же – не вполне, ибо мавры, господин мой, лгут с большей искренностью, чем мы: их живое воображение обманывает их самих, выдавая небывшее за бывшее. Незадолго до моего отъезда мне вторично довелось услышать из уст этого смуглолицего малого сказку про принца Лунный Свет и, говоря по правде, без заметных прикрас или изменений. Это меня поразило. Но я не имел досуга для расспросов, ибо я сам в то время, подобно принцу Лунный Свет, собирался расстаться с этими чуждыми мне нравами и обычаями и втихомолку вернуться в христианские страны.

Я предпринял морское путешествие в Англию, где мне вскоре удалось найти работу у замечательнейшего лучника города Лондона. Он держал мастерскую на берегу Темзы, неподалеку от замка Тауэр, и там работало много подмастерьев. Так как король и рыцарство прибегали к услугам его искусства, то его состояние сильно увеличилось, и он мог бы называться видной особой, если бы не был, как и все ремесленники, саксонского происхождения. Саксы же, со времени их завоевания норманнами, не в чести у своих господ и совсем не по-христиански подвергаются притеснениям.

– Ого! – перебил господин Буркхард – И это речь человека, который добрую половину жизни красовался в свите короля Генриха?

Ганс кинул на каноника умный взгляд и, не долго раздумывая, возразил ему:

– В суждениях, как и в стрельбе, все зависит от точки зрения. В то время, живя среди саксов, я уступал дорогу или снимал шапку, когда, бывало, мимо меня проносился отряд норманнов на закованных в панцирь конях; позднее, когда я сам высоко взмостился, мое чувство чести не позволило бы, чтоб сакс разговаривал со мной иначе как с непокрытой головой. Теперь, когда и норманны и саксы для меня – лишь потускневшие воспоминания, я, умудренный своими сединами, приобрел более умеренный средний взгляд и скажу вот что: власть завоевателя – от бога, и так как у норманнов кровь горячей и дух неукротимей, то они и являются господами. Впрочем, один и тот же бог принял смиренный образ и искупил всех нас своею драгоценною кровью; не следует поэтому причинять огорчения своим слугам и налагать руку на их жен и детей! Но как раз это приключилось с моим хозяином, в доме которого подрастала, на горе, красавица дочь.

Воистину, златокудрая Хильда была красивейшей девушкой Лондона, и я не мог оторвать от нее очей, когда она, после вечерней трапезы, не заставляя себя долго просить, пела нам свои баллады...

И под наплывом воспоминаний бородач с широким выступающим мощным лбом покачал головой и не особенно благозвучно замурлыкал:

In London was young Beichan born, He longed strange countries for to see. [В Лондоне юный Бикэн рожден, Он страны чужие хотел повидать (англ.).]

– В какие дебри ты забираешься, Ганс? – воскликнул с затаенным неудовольствием Буркхард, не понимавший английского языка.

Арбалетчик очнулся от своих грез и, уловив по несколько утомленному выражению лица пожилого собеседника, что чрезмерно затянувшееся вступление начинает тому докучать, с горячностью сказал:

– Знаете ли вы, господин мой, о чем говорится в этой балладе, которую нам пела Хильда? О рождении некоего святого из лона сарацинки, того самого святого Фомы, историю которого я вам собираюсь рассказать.

Внезапный поворот, которым Ганс сумел вывести свой маленький кораблик из фарватера собственной жизни в более широкое течение, поразил каноника как удар. Он выпрямился в своем кресле так резко и быстро, как только позволяли его годы, и в удивлении воскликнул:

– Сарацинская кровь в жилах святого Фомы? Милый мой, да в уме ли ты?

– Если бы вы терпеливо прочитали пергамент, которым, как вы говорите, вас снабдила аббатиса из женского монастыря, то вы не стали бы смотреть на меня столь испуганным взором; я готов биться об заклад, что как раз это обстоятельство там особенно выделено. Ведь недаром все лондонское духовенство приняло такое участие во всем этом деле и всячески старалось обратить язычницу в истинную веру, прежде чем разрешить ей вступить в христианский брак. Они окрестили ее под именем Грации или Грейс, что по-немецки означает – Благодать, в память великой милости, которую богоматерь оказала неверной.

В брачную ночь сарацинки некая пророчествующая монахиня в Лондоне имела видение: из нового союза возникла белая лилия, что предвещает рожденье святого, и ета лилия произросла до самого неба.