Конрад Мейер: Святой

Ведь, господин мой, в каждом, даже в самом малом из искусств, сокрыта задача совершенствования, которая влечет, манит нас и заставляет день и ночь стремиться к ее осуществлению.

Часто в ту пору мне удавалось в своих сновидениях смастерить лук или стрелу, которые превосходили своим действием даже сарацинское оружие, но с рассветом все мои изобретения тускнели и исчезали, словно обманчивые блуждающие огоньки. Ведь то были либо неуклюжие попытки нащупать нечто новое, либо произвольные выдумки, так как мне были ведомы лишь отдельные приемы, но не общие основы и законы моего искусства.

Тогда я решил пуститься в странствования, чтобы поучиться у мастеров. Путь мой лежал через Францию и Аквитанию и при переходе через Пиренейские горы каждый вечер мне чудился в багряных облаках город чудес, Гренада, куда влекло мою душу, покуда, наконец, его очертания воочию не предстали передо мною на фоне вечернего неба. И мне дано было созерцать все великолепие мира, там сосредоточенное, сквозные украшения их чертогов, пальмы и кипарисы волшебных садов и вздымающиеся струи шумящих фонтанов.

– И ты вернулся домой без того, чтобы тело твое и твоя вера подверглись обрезанию, бедный Ганс? – вставил свое слово Буркхард.

– Можете в этом не сомневаться; и вернулся, к тому же, более умным, чем отправился в дорогу. Что же до моей христианской веры, то мне довелось даже отстаивать ее перед одним великим философом; я помогал ему усовершенствовать подзорные трубы, с помощью которых он наблюдал движение светил. Каждую ночь он показывал мне вереницы медленно совершающих свой путь небесных созвездий, объясняя, как спокон веков человеческие судьбы прикованы к этим сияющим знакам и фигурам, звериным подобиям и колесницам, так что ничья рука, ни божеская, ни человеческая, не может остановить вращающихся спиц этого огненного колеса, и потому здесь не остается места ни для человеческого произвола, ни для божьего гнева или милосердия.

Но я ему не верил и, в доказательство обратного, ссылался на бурные приливы раскаяния после совершенного греха.

В остальном я нашел и узнал в Гренаде то, зачем туда поехал. Это чистейшая правда, господин мой! Языческие лучники несравненны! Недаром же они еще издревле, – как гласит предание, которому я охотно верю, – с остроумием и находчивостью сумели из формы лука извлечь более сжатую и удобную форму арбалета. Ибо господь бог открыл язычникам многие науки и искусства: математику, механику, зодчество – всякого рода знания, где приходится исчислять и взвешивать, и я полагаю, это для того, чтобы даровать им перед вечной смертью краткое торжество.

Каноник одобрительно кивнул головой в ответ на это мудрое замечание, и арбалетчик продолжал:

– Три года провел я в языческом городе. Дни проходили незаметно, споря в своем беге с работой, и, овладев мало-помалу языком арабов, я, позабыв вино и споры, услаждал себя по вечерам, внимая, как рассказывают сказки собравшимся в открытых воздушных галереях. Там-то я услышал однажды рассказ из уст одного смуглого юноши с пламенными глазами, – а ему внимали с особой любовью, так как он умел представлять в лицах и движениях мужчин и женщин всех сословий, – хотя история эта была не лучше и не хуже других. Вам кажется, что я уклоняюсь в сторону, но пропустить ничего нельзя, ибо повествование, о котором идет речь, относится к делу.

Это – сказка о принце Лунный Свет. Молодой чужеземец, с одного из северных островов прибыл в Кордову и завоевал благоволение калифа чарами красоты и речей, а также мастерской игрой в шахматы. При этом, несмотря на свою нежную молодость, он отличался такой остротой ума и политической мудростью, что калиф, пользовавшийся его советами, без войн и кровопролития, благодаря лишь искусному управлению, сделался самым могущественным из арабских властителей. Вот почему калиф был совсем без ума от принца Лунный Свет (так величали чужестранца жители Кордовы за бледность и кротость его лица) и, не долго думая, дал ему в жены прекраснейшую из своих сестер, принцессу Солнце, которая, однажды увидев чужеземца, не могла более оторвать от него своих сияющих очей. Но Солнце и Луна не прожили вместе и года, так как рождение дочери стоило принцессе жизни. Вслед за этим сто завистливых царедворцев вступили в тайный заговор против чужеземца, считая положение его пошатнувшимся. Умный принц изобличил их, но в то же время, по своему кроткому нраву, просил сохранить им жизнь. И вот однажды рабы калифа пригнали к воротам его дворца десять мулов с таким же количеством мешков, и когда челядь развязала эти мешки, оттуда выкатились на мраморные плиты его двора головы всех ста врагов. Но принц, получивший этот кровавый дар, при виде его побледнел, удалился во внутренние покои и с наступлением ночи, вынув из колыбели своего ребенка, сел на коня и покинул спящую Кордову. Вместе с ним счастье и могущество навсегда отвернулись от калифа.