Конрад Мейер: Святой

– Милость господня уберегла меня от этого, – пробормотал Ганс, – что же до святого, то, правда, он был мне знаком не хуже вас, господин Буркхард. И если уж вам хочется знать, то я присутствовал даже при том, как Уильям Трэси раскроил ему череп у главного алтаря. Я как сейчас вижу перед собою улыбку – да будет надо мною милость господня, – с которой епископ принял смерть, эту святую, насмешливую улыбку, словно говорившую о том, что его палачи оказали ему великую услугу. О, господин мой, это тяжкие, неисповедимые дела.

– Расскажи, Ганс! – воскликнул каноник, весь дрожа от нетерпения, и с жадным любопытством приподнялся в кресле, опершись на подлокотники своими старыми руками.

Арбалетчик молчаливо размешивал угли кочергой, как бы собираясь с мыслями. Его суровые угловатые черты омрачились, его сверкающие глаза были полны раздумья. Он, очевидно, находил нужным исполнить желание своего гостеприимного хозяина, но делал это неохотно. Необычайные события, непонятные не только для людей, далеко от них стоящих, но и для тех, кто принимал в них участие, составляли существенную часть его собственной истории, и такому замкнутому человеку, как он, тяжело было рассказывать о том, что затрагивало самые глубины его души, где чувства двоились, а мысли замирали, словно над пропастью.

Он начал очень осторожно: – Вам, господин Буркхард, наверное, легче моего разобраться в государственном управлении и деяниях моего короля; но что до его нрава и характера – и человеческого облика Томаса Бекета, – прибавил он тихо и с робостью, – то я действительно не прихвастнул в ту хмельную ночь год назад, когда похвалялся, что знал их обоих, – хотя лучше было бы для меня умолчать об этом. И теперь еще, господин мой, стоит мне закрыть глаза, чтобы оба, и король и епископ, встали передо мною, как живые. Но облик их менее приятен, чем эти исхудалые, спокойные лики, несомые на руках обезглавленными святыми вашего города, – и он указал на фигуры в центре цветного тканого ковра, покрывавшего стену. – Много лет подряд, после моего возвращения из Англии, образы этих обоих несчастных людей преследовали меня в мыслях наяву и ночью во сне. Днем я беспрерывно повторял кроткие остроумные речи одного, легкомысленные шутки, суровые угрозы и гневные, полные отчаяния, речи другого, и я не в силах был отделаться от мыслей о том, как неотвратимо из всего этого выросла гибель их обоих. По ночам, во сне, я видел, как они налетали друг на друга «в огне и дыме», как говорится у апостола Иоанна в его «Откровении», и ни одна из моих жен, – я имел и схоронил их несколько, – не могла удержаться, чтобы не разбудить меня, – такой их охватывал страх и ужас... Ибо, господин мой, когда короли и святые воюют друг с другом, это совсем не то, что драки и свалки в наших швабских харчевнях! Пусть будет по-вашему, я поведаю вам все, как было, хотя это дело тяжелое и с ним не так-то просто справиться. Но я не могу не исполнить желания моего гостеприимного хозяина, – докончил арбалетчик свою речь с угрюмой усмешкой.

– Так исполни то, что обещал, – сказал каноник и с лицом, полным ожидания, откинулся назад на спинку кресла.

III

– Я неохотно повествую о своей молодости, – начал Ганс-англичанин свой рассказ, – и в мыслях своих сторонюсь ее, разве что в кануны святых праздников, когда я смиренно повергаюсь ниц перед господом и его пречистой матерью, я вызываю из мрака минувшие дни, или когда случится, что какой-нибудь завистник или недруг попрекнет меня ею теперь, в дни моей старости.

Господин мой, – и при этом арбалетчик глубоко вздохнул, – хотя молодость моя была запятнанной и нечестной, все же я должен обременить вас повествованием о ней, ибо мой скромный жизненный путь неотделим от судеб святого и короля, – по крайней мере в моей старой голове. Вам надлежит знать, что я благородного происхождения, и когда вам приходят на память имена Гогенклинген или Гогенкреген, то вы при этом не называете, правда, моих дедов, род которых давно пришел в упадок, но все же те и другие имена звучат сходно, и владения моих предков, как и тех, более устойчивых родов, находились неподалеку от Бодена и Рейна. Уже отец мой был кругом в долгах, и родня, бог ведает по какой причине, сторонилась и избегала его, и тогда он, чтобы скрыться от своих заимодавцев, а также во спасение своей души, отметил себя знаком креста и отправился в святую землю, откуда больше не возвращался. Матушка со времени моего рождения постоянно прихварывала, к тому же она выплакала себе все глаза, когда был убит мой старший брат, да еще не в рыцарском поединке, а в жестокой драке при дележе добычи: ведь мы поддерживали себя как могли, подстерегая прохожих на большой дороге. К родным я не обращался ни за советом, ни за поддержкой, – я не нашел бы у них ни того, ни другого. Моими единственными друзьями были арбалет и собаки, с которыми я выезжал в лес; но сам-то я напоминал дичь, преследуемую злым врагом, которого я ненавидел, как дьявола. Это был жид Манассия из Шафгаузена, отдававший деньги в рост. Мой отец заложил у него свой замок и немногочисленные земли. Случилось так, что моя мать послала меня к жиду просить отсрочки, но тщетно было бы искать милосердия у ростовщика. Тут сердце мое преисполнилось великим огорчением и состраданием к моей немощной матушке, равно как и кровавым страстям нашего спасителя, которого единоверцы ростовщика столь жестоко замучили, и я с такой силой ударил Манассию, что убил его. Господь да не зачтет мне этого убийства. Я совершил его, будучи хотя уже рослым и сильным, как настоящий мужчина, но все еще ребенком, и притом мягкого и горячего нрава. У жида, однако, нашлось в городе и среди окрестного дворянства немало друзей, и гибель моя была бы неминуемой, если бы монастырь всех святых не открыл мне своих врат. И так как мне не оставалось ничего, как радоваться, что они за мной плотно захлопнулись, то я стал, нежданно для самого себя, послушником, а год спустя и монахом. Во всем этом я поступал искренне и не кривил душой. Но я мало годился в монахи, да и сам не знал тогда, каково мое истинное существо, и где почва, благоприятная для его процветания. Не поймите меня ложно, господин мой! Не только греховную кровь наших предков разумею я, но всего более живую искру, перелетевшую из рук творца в глину, из которой я вылеплен. Это – сила, разум, предприимчивость, созидание и любовь к путешествиям. Но изо всех полезных человеку наук и искусств в монастыре всех святых нельзя было узнать ничего, за исключением латинского поэта Вергилия, которого я помню и по сей день, по большей части наизусть.