Конрад Мейер - Святой

Тут король, в отчаянии стиснув кулаки, стал изливаться в жалобах:

– Я наряжал и украшал его, как возлюбленную. Он, как ластящаяся собачонка, ел хлеб из моих рук, и это исчадие неблагодарности теперь попирает меня ногами, разоряет мой дом и губит мое королевство!

И он, обведя диким взглядом притихших сотрапезников, бросил рыцарям в лицо клеймящие слова:

– Я откармливаю холопов! Они сосут соки моих земель, сидят, развалившись, за моим обильным столом, но ни у одного из этих обжор и гуляк не хватает мужества избавить меня от изменника!

Никто не осмеливался заговорить с сиром Генрихом, когда он с блуждающими глазами расхаживал взад и вперед по залу, и большая часть королевских гостей поднялась со своих мест и обступила епископа, засыпая его вопросами и упреками.

Продолжая стоять за креслом короля, я увидал на другом конце внезапно поредевшего стола четырех придворных, сидящих вместе, согласных между собою в своем гневе; они обменивались взглядами и шепотом перекидывались взволнованными словами, как будто держа тайный совет. Их имена, господин мой, вам известны, ибо предание разнесло их во все концы света. То злосчастнейшие из живущих, и каждый христианин в Англии открещивается от них. Это, во-первых, сэр Уильям Трэси, насмешник, затем сэр Ричард Бретонский, сэр Реджинальд Красивый, любимец женщин, и, наконец, последний, сэр Хью Молчаливый.

Я стоял слишком далеко, чтобы разобрать слова, но движения их ясно сами за себя говорили.

Я еще сейчас вижу, как сэр Хью кусал себе губы, как сэр Реджинальд накручивал свои мягкие длинные кудри на палец и рвал их, между тем как гнев заливал багровым румянцем лоб сэра Ричарда, а насмешливые губы сэра Уильяма Трэси, на которых постоянно, бывало, играл смех, искривились горчайшей усмешкой. Затем они, казалось, пришли между собой к соглашению и скрылись все разом через заднюю дверь.

Я подошел к окну и увидел, с каким нетерпением эти четверо поджидали во дворе замка своих коней и как поспешно вскочили на них.

Когда вечером того недоброго рождественского дня я вошел в покой моего короля, чтобы принять от него распоряжения по части завтрашней охоты, я нашел его, как это бывает обыкновенно с людьми вспыльчивыми, молчаливым и подавленным; поэтому я осмелился дать волю опасениям, лежавшим у меня на сердце.

– За обедом, после вашей разящей речи, – начал я, – четверо ваших гостей, – и я назвал их, – умчались на конях во весь опор, полагаю, что к берегу моря. Если в ваших гневных словах им послышалось желание или приказ... о государь, что тогда? Претвори они ваше слово в дело, – это не было бы вашей волей!..

Король уставился на меня, с трудом собираясь с мыслями, и ничего не ответил.

– Клянусь пресвятыми яслями, – обратился я с предостерегающей мольбой, – это не что-нибудь маловажное. Да сохранят вас все святые и ангелы от того, чтобы принять на свою душу ответ за мученика.

Тут король внезапно уразумел мои слова и схватил меня за плечо.

– Когда они уехали? – спросил он, хотя я ему только что это сказал. – Почему ты, ворон, не предупреждаешь своим карканьем вовремя?

– Еще не поздно, – ответил я без страха. – Взгляните на снежные тучи, надвигающиеся с севера. Море, наверно, бушует, и они встретят противный ветер.

– Так оседлай моего берберийца, – приказал король, – он мчится быстрее вихря. Нагони тех четырех и вороти их ко мне! Ты их догонишь, я этого хочу!

– Государь, – сказал я, – они меня не послушают, ведь вы кровно задели их честь. Лучше уж я поеду другой дорогой, достигну берега в наиболее узком месте пролива, раздобуду самый быстроходный корабль, – чей бы он ни был, – доберусь до Кентербери раньше тех четырех, подгоняемых вашим гневом, и огражу вашим именем сэра Томаса от опасности.

– Это твое дело, – ответил он угрожающе, – но знай одно: я не хочу, чтобы примасу причинено было зло. Если хоть волос упадет с этой достойной головы, то ты мне ответишь за это и будешь болтаться на первой виселице.

Я не нуждался в этой бессмысленной угрозе; никто не седлал никогда быстрее коня, никто не мчался неутомимее! По дороге я узнал, что те четверо направились в ближайшую гавань, называемую гаванью Благодати, и поспешил наперерез через французские земли в Кале, откуда меня быстроходный парусник в несколько часов доставил До английского берега. Посреди бушующих волн я пламенно молил пресвятую деву (и она вняла мне) дать мне опередить четырех гневных сеньоров, хотя бы на двадцать «Ave Maria». [«Радуйся, Мария» (лат.).]