Конрад Мейер - Святой

С наступлением утренней зари мы въехали в ворота замка, откуда король накануне отправился на охоту, и, когда я держал ему стремя, он подарил меня взглядом своих сияющих глаз и, зажав мне левой рукой рот, правой бросил мне пряжку, усыпанную драгоценными камнями, сорванную им с его шляпы.

Золото, которое было в его кошельке, он уже раньше высыпал все в руки старого Эшера.

Таково было начало. Но со времени солнцеворота этого года вплоть до листопада я часто сопровождал короля в те мирные рощи, а еще чаще совершал эту поездку один, чтобы предупредить о посещении моего господина или передать его тайной возлюбленной знаки пламенной любви – редкостные морские жемчужины и те драгоценности, что родит лоно земли. При этом я ее ни разу не видал, и нога моя не ступала на двор замка.

Только у входа встречался я со старым Эшером, который, правда, каждый раз, завидя меня, жалобно вздыхал, но не отказывался повиноваться и не отвергал того, что перепадало на его долю из королевских рук.

Мне было строго заказано показываться на этих тропинках днем; да места эти принадлежали к наиболее глухим из известных мне по разъездам. Ни одной живой души я там не встречал, разве что пасущуюся в предрассветных сумерках дичь, да раза два, когда мне случилось запоздать, – одиноких лесных бродяг.

С начала того приключения успела народиться новая луна, когда однажды мой гнедой Ганс вывихнул себе ногу. Я любил это животное, как брата, и потому задержался с ним на мызе, покуда не вполне за него успокоился. Тогда я пешком направился обратно. Я очень торопился. Был уже полный день, когда мне пришлось пересекать широкую зеленую лесную поляну, со всех сторон которой откликалось насмешливое эхо, как вдруг на скалистой дороге, начинающейся в конце ее, послышался стук копыт. Я поспешил укрыться в кусты, лег на живот и стал следить за длинной луговой тропинкой. И я увидел там белого арабского коня канцлера, которым с медлительной небрежностью управлял его господин. Красивое животное радостно фыркало, втягивая своими раздувающимися ноздрями утренний воздух и лесные запахи.

Господин мой, появление канцлера на этих зеленых тропах не было для меня неожиданностью. Я был готов к тому, что рано или поздно мне придется встретить его проезжающим по этим местам; ведь маленький нарядный дворец охранялся его слугой, самая мавританская постройка, чужеземные породы деревьев в дворцовом саду, непуганая дичь вокруг него – все это давно сделало для меня решенным вопрос о его хозяине. Этим же путем и король с первого дня догадался, кто тут припрятал милое своему сердцу.

Я не желаю прикидываться лучшим, чем я есть. Меня забавляло, что этот отец премудрости и глубокой утонченности выдал свою человеческую слабость, и мысль, что король Генрих стал охотиться за его дичью, – единственный, кто мог на это отважиться, – заставляла меня посмеиваться про себя. К тому же, как водится от седой древ-; ности, в любовных делах и состязаниях князья и воины берут верх над священниками и учеными. Понятно, я не показывал и виду перед королем Генрихом, что мне хоть что-либо известно, – ни хитрым намеком, ни веселым выражением лица; ибо, господин мой, существуют границы в опасном деле обращения слуги с королем, пусть даже самым снисходительным. В тишине моих дум я забавлялся этим приключением, относя его к королевским прихотям; однако я впутался в ужасное и безрассудное дело, стоившее королю короны, жизни и – увы, – душе его вечного блаженства.

Понимаете, господин мой, я полагал, что канцлер, перенесший в английские туманы из аквитанских виноградников спелую, сладкую лозу и, обнаружив на ней испорченные ягоды, равнодушно, самое большое, с некоторой брезгливостью баловня, отстранит ее от себя. Мне уже рисовалось, как он, встретив в короле и покровителе соперника, с придворной, слегка презрительной вежливостью уступит ему дорогу.

Таким образом, в этой измене я не видел ни большого зла, ни опасности.

Со злорадным любопытством следил я из моей засады за медлительным всадником, вернувшимся несколько дней назад из Кентербери, где королевские попы задали ему работу, и проводившим ночи в Виндзоре над запущенными во время его отсутствия делами. При равномерном мягком свете греческого светильника он неутомимо работал, так что король, пробуждаясь от беспокойного сна мог видеть через двор этого человека, пекущегося о нем и его королевстве.

Но он ли это? Это ли замкнутый канцлер с холодным испытующим взором и государственными заботами на челе, – вопрошал я сам себя в изумлении, – или же это благочестивый рыцарь и паломник, направляющийся к святому Граалю? Вы ведь знаете предание о чаше с драгоценной кровью, спустившейся с небес под сладостные звуки на Монсальват? На бледных задумчивых чертах запечатлелась блаженная кротость, а лик канцлера сиял, словно месяц и звезды. Его длинные одежды из лилового шелка ниспадали складками, напоминающими церковное облачение, на круп серебристого жеребца, привыкшего гарцевать под огненные звуки рогов и литавр и сегодня медленно выступавшего по мягкой тропинке, грациозно поднимая ноги, словно под звуки флейт, на которых играют притаившиеся лесные божества.