Конрад Мейер - Святой

Я, хоть и простой слуга, но был разгневан на своего господина, и кулаки мои сжимались, словно тут было загублено мое собственное дитя. И я почувствовал глубокое огорчение и готов был плакать кровавыми слезами при мысли, что любимый мною король, убив невинность, навлекает на себя божий гнев. Я пытался подыскать оправдание королю в его горячей крови, в его всемогуществе, в приступах слепого безрассудства, – напрасно! В ушах моих неотступно звучало: господин твой свершил смертный грех. Глаза мои открылись: я узрел ангела-хранителя Грации, прячущего от горя и стыда свое лицо за белым платком, и мне уже слышался мощный глас трубы страшного суда.

Но я совладал с собою. Лошади, по обе стороны от меня, начали проявлять беспокойство; я взял их покрепче за поводья, и это вывело меня из забытья.

Дочь канцлера скрылась в замке. Эшер остался один на дороге, ведущей к воротам, и впервые за все время поманил меня кивком в свою маленькую сторожку, вделанную в толстую стену замка.

Он выглядел робким и несчастным и находился в таком растерянном состоянии духа, что забыл дать мне закусить и выпить, в чем я, после пережитого испуга, вправду очень нуждался. Покуда я сам раздобывал себе хлеба и доставал из стенного шкапа кувшин с вином, Эшер, колеблясь, признался мне, что предуказанное моим королем похищение прекрасной Грации будет не лишено опасности. Он Докладывал канцлеру, своему господину, по всей правде и совести, что норманн Малерб вот уже несколько дней рыщет вокруг замка и что-то выслеживает. Он, Эшер, с часу на час ждет канцлера, который должен прибыть вместе с вооруженными людьми и оставить их за этими стенами для охраны.

– Лучше бы мне не поддаваться дьявольскому наущению, – убивался он в жалком раскаянии, – и сразу же донести моему господину о первом посещении твоего. Я поплатился бы за это телом, а теперь я продал и душу!

Но откуда мне было набраться духа и ослушаться высшей власти? Страх и смятение – предтечи твоего господина! Будь проклят час моего рождения! Всего, даже познания добра и зла, лишили нас эти норманны!.. Но и канцлер, мой господин, несет часть вины. Он, воплощенная мудрость, дал плохое воспитание Грации. Поверишь ли ты мне, лучник? Ни распятия, ни молитвенника, ни изображения какого-нибудь святого нет у нас в доме!.. Не считать ведь жалкого святого Иосифа, там, в стенном углублении, предназначенного для нас, слуг. Канцлер приносил ребенку пергаменты, покрытые арабскими письменами, разные языческие сказки, сладким вымыслом прикрывающие жестокую жизнь мирскую, и дитя день и ночь потешалось красивой ложью и выдумкой. Монна Лиза, итальянская лютнистка, ее служанка, часто в душе обвиняла за это канцлера. Бедняжка! Она пыталась на коленях преградить путь королю. Но он насыпал ей в пригоршни золота и отстранил ее. Для женщин твой господин такой же покоритель сердец, как для нас – суровый король, – итак, свершилось безумие.

Покуда седой сакс изливался в боязливых и бесполезных жалобах, я успел мало-помалу подкрепиться вином и пищей, и дух мой приободрился.

«Ганс, – сказал я сам себе, – не будь старой бабой, возьми себя в руки. Случилось несчастье, но ведь есть еще возможность, что все обернется к лучшему. Кто знает, не похитит ли королеву Элинор во цвете лет смерть или на старости лет какой-нибудь искатель приключений? Тогда король стал бы свободным и сделал бы свою Грацию королевой. Она ведь вдвойне царственного происхождения. Позаботься о сегодняшнем дне и постарайся переправить девушку за море!» Знайте, господин мой, все это я говорил только себе в утешение. Но поверьте, все мое добро, добытое трудом на королевской службе, мое искусство и половину моей крови отдал бы я, чтоб искупить поступок короля и свое пособничество. Этот грех такою тяжестью лег перед господом на чашу весов, что грозил раздавить и господина и слугу.

Сир Генрих употребил во зло доверие ребенка. Грация со стороны обоих родителей была языческой крови, а привыкшие к покорности арабские женщины падают перед скипетром во прах. Государь для них – бог и закон, выше отца и матери, и я понял, что Грация сохранит от отца злую тайну короля.

Как горячо и безрассудно должен был канцлер любить свою дочь, чтобы поселить ее здесь, так близко от себя и тем самым от норманского двора, – он, который отличался всегда такой осмотрительностью и предвидел грядущее! И как жестоко ему в этом придется раскаяться! Но я встряхнулся, чтобы принять необходимые меры.