Сергей Заяицкий - Судьбе загадка (сборник)

Он умолк. Гражданин Мечтателев ясно представил себе одинокую путешественницу, уставшую и томную, ему вдруг почудилось, что он сидит в экспрессе, медленно ползущем к сен-готардскому перевалу, и что завтра утром, открыв глаза, он увидит внизу голубую страну – madonna mia! – кусок неба, упавший на землю, а рядом зевнёт после сна и улыбнётся ему одинокая путешественница…

Под равномерное постукивание вагона сквозь окоченевшие мозги поплыли сонные, бессвязные, сотни раз продуманные мысли – воспоминания, воспоминания, воспоминания – и уж ничего нельзя было понять, сон ли это был или действительность.

Когда говорилось «жизнь», то представлялось: море огромное лазурное море – океан, при тропическом солнце блещущий, гладкая, как паркет, палуба, музыка белые на фоне синего простора девушки… Целоваться хочешь – выбирай любую! А там вдали, словно облако, неведомая страна, у деревьев листья, как слоновые уши, цветы с лепестками, каждым из которых можно прикрыть отдыхающую в полдень возлюбленную… Когда заходит солнце, сразу вспыхивают все звезды, словно миллионы ракет вдруг рассыпаются по небу. Яркая, как солнце, луна выглядывает из-за леса. Голый раб бьёт в серебряный гонг. «Господин! Великий Тотемака да простит мне мою дерзость, но время объятий наступило!» И возлюбленный лениво встаёт и скидывает лепесток с тела возлюбленной. А три рабыни садятся поодаль и поют заунывно:

Вы, безглазые духи ночи, облетайте эту поляну,

здесь обнимаются влюблённые…

Ветер, лучше лети в море! Там ты нужен далёким

кораблям, а здесь ты треплешь кудри той,

чей возлюбленный ревнив, как пума.

Луна, уходи в тёмные ущелья! Там ты нужна одиноким

путникам, а здесь твои лучи смущают ту,

которая…

Пётр Алексеевич,- говорил старческий голос,- кушать пожалуйте! Тётушка из себя изволили выйти! Рвут и мечут!

Пётр Алексеевич Мечтателев вздрагивал, поднимал съехавшую с колен книгу, взглядывал в зеркало на свои горящие глаза и шёл в столовую, где рвала и метала сухонькая, уютная старушка (на рояле училась играть у Дюбюка).

– Петя,- говорила она,- суп в третий раз подают… – И как тебе самому не обидно! В другой раз я,

право, рассержусь – будешь все холодное кушать!

И тут же, глядя на его блуждающие глаза, думала: «Так вот, вероятно, и Шиллер, когда сочинял «Орлеанскую деву». Похудеет он от этого писательства! Уж лучше бы таланта не имел, да был потолще!»

В гостиных, когда зажигались во всех углах кружевные абажуры и озаряли фотографии камергеров, говорил глубокомысленный ценитель прекрасного, держа в одной руке чашку, в другой печенье и перекладывая подбородок с одного острия воротничка на другой:

Талантливый человек! Одарён всесторонне и несомненно принадлежит к числу мятущихся натур!

И девушки вторили по углам:

Ах, какая мятущаяся натура!

А завистливые юнцы спрашивали саркастически: «Как можно метаться, сидя в кресле?»

Говорят, одна девица, придя навестить ту самую старушку-тётку и не застав её дома – предлог это был наиочевиднейший,- решила подождать и, зайдя, задыхаясь от ужаса, в пустой кабинет Петра Алексеевича, прочла в раскрытом на столе дневнике:

«17 февраля. Жизнь моя будет необыкновенна, ибо чую в себе великие силы. Лучше быть великим и несчастным, чем счастливым и невеликим (зачёркнуто), малым (зачёркнуто), ничтожным (подчёркнуто).

18 февраля. Посетил передвижную выставку. Слышал, как стоявший рядом со мной чиновник сказал жене, указывая на «Владимира Маковского»: «Хорошо этак с гитаркой посумерничать. На столе самоварчик! Тепло! Тихо этак… Красота!» Он счастлив по-своему. Ему нетесно в мансарде, а мне тесно во вселенной!»

Тут, говорят, девица случайно взглянула в олимпийские глаза великого Гете, взвизгнула и опрометью побежала домой, так что лакей, догнав её уже на улице, не без борьбы надел на неё шубу и шапочку.

И такие случаи, говорят, повторялись.

Княгиня Олелегова горевала, что её сын материалист, и советовалась с той же тётушкой, как быть, но тётушка качала головою.

Ведь мой Петя не пример,- говорила она,-

у него кровь! Ведь моя бабушка – рождённая герцогиня Монпарнас, троюродная сестра Шатобриана.

И княгиня Олелегова ехала домой, расстроенная, и в своей роскошной передней натыкалась на трёх взъерошенных, которые, принимая из рук презрительного швейцара дырявые пальто, спорили о каком-то капитале, словно наследство делили.