Владимир Рунов - Особняк на Соборной

Свежим апрельским утром миноносец с бывшим командующим русской Добровольческой армией на борту бросил якорь на Константинопольском рейде – турки к причалам не пустили. Антон Иванович еле дождался портового катера – спешил в российское посольство, где его ждала семья – молодая жена и крохотная дочурка. Сопровождал самый близкий – генерал Романовский. Трогательная встреча произошла на высоком крыльце посольского дома, превращенного более в гостиницу, чем в дипломатическое представительство. Город переполняли российские беженцы, много было офицеров, потерянных, озлобленных, никому не нужных (вспомните булгаковского генерала Черноту).

Антон Иванович закапал слезами усы и бороду, приняв на руки кружевной сверток с ясноглазым лучезарным созданием. Романовский, топтавшийся рядом, не стал мешать долгожданной радости супругов и, осторожно звеня шпорами, деликатно удалился. Он поднялся зачем-то в бильярдную. Вдруг оттуда хлопнули четыре выстрела. Спустя полминуты через высокую ограду перемахнул мускулистый человек и скрылся в цветастой уличной толпе. Все кинулись наверх. Возле массивных ножек игрового стола в луже крови лежало массивное тело Романовского. В руке зажат кий, рядом валялась дымящаяся сигара. Бледное лицо с остекленевшим взором выражало крайнее недоумение – стоило пройти все круги ада, чтобы найти смерть в этой умиротворенной, пахнущей кофе, коньяком и сигарным дымом бильярдной зале?

Убийцу по горячим следам не поймали. Полагали, что это один из русских, потерявший в жизни все и в изгнании угодивший в число тысяч полуголодных бедняг, почти оборванцев, с опустошенной душой и пустыми карманами, к тому же не умевших ничего, кроме как прицельно стрелять.

Англичане, которых всегда было полно на берегах Босфора, подняли шум вокруг инцидента. Днем в русское посольство, якобы для охраны, вошло вооруженное до зубов подразделение британской морской пехоты. Потрясенный Деникин заперся в своих комнатах, жена и служанка рыдали, возле дверей встали плечистые английские солдаты. На панихиде по убиенному другу Антон Иванович появился коротко, постоял почти невидимый за рослым сопровождением из тех же англичан, перекрестился, поклонился и ушел. В тот же день турецкие власти расклеили по улицам распоряжение о немедленной сдаче русскими военнослужащими всего наличествующего оружия и взрывных устройств, то есть гранат. Турки знали, что в каждом безденежном кармане лежит по лимонке, которой отощавшие беженцы за тарелку плова пытались расплатиться на базаре. Одновременно пригрозили: если убийцы не будут найдены, то всех русских военных из Константинополя, невзирая на чины, выселят, что, в конце концов, и произошло. Уже вечером после похорон Деникин скрытно перебрался на английский корабль и обнародовал себя только в Лондоне.

Его верный «нукер» и спитчайтер (брошенный, однако, по дороге в эмиграцию) Константин Соколов потом из Болгарии напишет друзьям в Сербию:

«… У меня хранится вырезка из «Matin» с фотографическим снимком встречи Деникина в Лондоне. На вокзале, среди небольшой группы русских, стоит наш бывший диктатор. Он в непромокаемом плаще и дорожном кепи…».

В связи с поспешной эмиграцией и убийством Романовского отношение армии к Антону Ивановичу изменилось, и не почувствовать этого он не мог. Как, впрочем, не мог не понимать, что, как и Романовский, рано или поздно сам станет объектом покушения. Больше всего боится не за себя, а за семью, понимая, что с его гибелью жена и дочь могут просто не выжить. В отличие от членов царствующего дома или вельмож, как князь Феликс Юсупов (убийца Распутина), никаких сбережений у него не было. Понимая это, Деникин слегка запаниковал – семья для него была главной ценностью, поэтому все его последующие метания по Европе (Англия, Бельгия, Венгрия, снова Бельгия и, наконец, Франция), носили некий охранительный маневр и больше напоминали «заметание следов», чем способ утвердить себя как лидера военной эмиграции. Как раз наоборот, он явно дистанцировался от прошлого, а от текущей политики тем более и внешне, и внутренне подчеркивая немощную старость, хотя ему всего пятьдесят, а жена вообще на двадцать лет моложе. Он сильно располнел (всегда был несколько округл), носил мешковатые одежды, голый череп сверкал в обрамлении седых волос. Некогда щегольская мушкетерская бородка совсем побелела, да и общался со всеми по-стариковски учтиво, без признания всякой военной «стали» в голосе. Привратницы музейных библиотек принимали его за чудаковатого профессора словесности. Скажи им, что этот человек большую часть жизни кроваво воевал, умерли бы от неожиданности и страха.