Владимир Рунов - Особняк на Соборной

Судьба разметала обитателей и посетителей дома на Соборной по всему свету. После отступления из Екатеринодара к Новороссийску, когда под прикрытием стянутых со всего юга бронепоездов армия тащила на себе тысячи беженцев, стало понятно, во всяком случае, Командующему, что белое движение рушится окончательно.

Обремененные ранеными, больными, немощными, добровольческие части пятились под натиском красных к бушующему в штормах Черному морю, чтобы, скопившись на узких новороссийских причалах, превратиться в разномастную, паникующую толпу, являя собой невиданную человеческую трагедию. Самое страшное, что смертная, непримиримая схватка происходила между людьми, родившимися на одной земле, говорящими на одном языке, осененными при появлении на свет единым православным крестом, но под гнетом редкого социального неравенства накапливающими друг к другу ненависть, крепнущую из года в год нищетой и униженностью двух третей населения огромной страны.

За последние годы у нас стало формироваться некое идеализированное представление о российской монархии. Учтивый и якобы добрый царь-батюшка, усилиями никогда и ни за что не отвечавших отечественных эстетов, стал превращаться в этакого безвинного агнца-великомученика, любящего подданных просветленной любовью странствующего королевича из сказки о царевне-лягушке. Все это чистой воды чепуха, способная вызвать умиление только у людей осознанно неосведомленных.

На заключительном этапе русская монархия была далека от национальных интересов, как Луна от Земли. Ленивый и безвольный царь, целиком погруженный в сложности личной жизни, позволял манипулировать собой жирующей и вороватой своре, столпившейся у покосившегося трона, пока, наконец, капризничая, не превратил застольную ссору с родным «дядей Вилли» (германским императором Вильгельмом Вторым) в мировую войну, где сгорел сам и спалил страну вместе с миллионами «любимых» подданных. Это уже как следствие – на «пожар» прибежала «греться» другая свора, еще более дикая, разогретая, кстати, соотечественниками того же «дяди Вилли», от бюргерской скуки и под баварское пиво сочинявшими пудовые тома о новых утопиях, на деле обернувшихся кровавой баней. Вот и выбрали для этого, по словам Бисмарка, страну, «которую не жалко». Кстати, тот же самый «взрывной» механизм через семьдесят лет безотказно сработал, когда выжившие из ума небожители из Политбюро приняли решение о вторжении советских войск в Афганистан. Именно оно и предопределило развал Советского Союза, а также появление в дружно склеротирующей и никем не контролируемой правящей верхушке бойкого «хлопца» из Ставрополья, легко и просто заговорившего «зубы» руководящим недоумкам, а заодно и стране, равнодушной, как зимняя тундра и ни во что уже не верящей…

Оказавшись на чужбине, Антон Иванович снял военный мундир и сразу стал похож на пушистого, одомашненного дедушку, заботливого, тихого, углубленно семейного. Словно ничего и не было, кроме мягкого кресла под старинной лампой, теплой кофты английской шерсти да стакана несладкого чая с козьим молочком, куда любил опускать пресный сухарик – с глюкозой и зубами уже были проблемы. Деникин погрузился в воспоминания, кропотливо копаясь в толстых библиотечных фолиантах, до полуночи скрипел пером, исписывая четким штабным почерком стопки линованной бумаги. Долго думал над названием, а потом где-то увидел слово «очерк» и назвал мемуары просто – «Очерки русской смуты». Рассчитывал на одну книгу, а потом так увлекся, что написал аж пять. Книга, откровенно говоря, монолитно-монотонная, скучная, почти без деталей, которые бы свидетельствовали о литературном даре (хотя впоследствии считался писателем), а главное, без анализа причин смуты – почему-таки народ взялся за колья и предпочел ими колотить не снопы на гумне, а все окрест и в мелкий щебень.

Эвакуировавшись в Севастополь, он внезапно передает пост главнокомандующего генералу Врангелю, тоже собравшегося было в отставку. Антон Иванович убывает в Константинополь, чтобы, забрав там семью, следовать далее в Англию, где у него есть якобы договоренность на жительство. Врангеля Деникин не любил (как, впрочем, и тот его) и даже за вызывающую строптивость отстранял от должности, но когда белое дело приняло гибельный поворот, решил: пусть и самоуверенный Петр Николаевич «похлебает» полной мерой то, что лично ему «расхлебать» так и не удалось…