Владимир Рунов - Особняк на Соборной

– С семьёй…

Ленин не стал дожидаться, пока онемевшее собрание придёт в себя, и, подняв взор на Семашко, подчёркнуто буднично сказал:

– Продолжайте, Николай Александрович! Осветите нам поподробней мероприятия наркомата по борьбе с курением…

Прокуренный насквозь председатель ВЦИК Яков Свердлов с достоинством удалился…

Виктор Леонидович Покровский лет на пять был моложе Сорокина. С отличием окончив Павловское пехотное училище, он загорелся авиацией. Павловск был местом, где нередко проходили показательные полеты. Юнкер, затаив дыхание, смотрел, как по воскресным дням парили в ясном балтийском небе летательные аппараты. Образ капитана Мациевича, морского офицера, одного из лучших летчиков России, был для него путеводной звездой. В день его гибели он возлагал цветы на могилу Мациевича, погибшего странной смертью – выпрыгнул из аэроплана во время показательного полета в присутствии самого премьер-министра Столыпина. Слухов много разных ходило, но молодой офицер, несмотря на общую катастрофичность тогдашней авиации, не испугался, добился права летать и во время Первой мировой войны получил известность уже как боевой летчик.

Революцию Покровский воспринял как личное оскорбление. Но он не запил, не пустил пулю в лоб, как это делали многие. С присущей ему энергией и целеустремленностью ринулся в самое пекло борьбы с большевизмом и очень скоро угодил в Кронштадскую тюрьму. Это был уже не тот безусый юнкер, полный романтических иллюзий, а жесткий, скорее жестокий штабс-капитан с георгиевскими крестами на груди. О его лютости ходили слухи еще на фронте, особенно после того, как, снизившись до предельной высоты, он разбомбил в прах австрийский санитарный поезд с большими красными крестами на вагонах. После такого «успеха» офицеры летного отряда старались не общаться с «героем».

– Плевать я на вас хотел, слюнтяи! – бормотал выпивший Покровский, одиноко сидя в сыром блиндаже. – Бил, бью и буду бить…

Жестокость его стремительно набирала силу, особенно к классовым врагам, проще говоря, к «быдлу», приобретая качества животной ярости. Тут Покровский преуспел невиданно. Из Кронштадта, переодетый в армяк, с густой крестьянской бородой, он бежит на Кубань, где с головой погружается в борьбу с красногвардейскими отрядами. Через три месяца он уже полковник, а в марте 1918 года – генерал-майор. Бывает с докладами на Соборной у Деникина, последовательно командуя конной бригадой, корпусом, свое тридцатилетие встречает командующим армией Вооруженных сил юга России. Сравните, какая похожесть с Сорокиным.

Никого так не страшились, как генерал-лейтенанта Покровского. О его жестокости ходили легенды. Его любимое занятие было вешать, патроны берег для достойных. Он вешал всех, без разбору – и большевиков, и сочувствующих, и дезертиров, и «самостийников». Его не останавливали ни пол, ни возраст, ни церковный сан (вспомните казнь священника Кулабухова). Мольбы только подстегивали. Лидер кадетов Константин Соколов, исполнявший при Деникине роль пресс-секретаря и советника по иностранным вопросам, часто на Соборной доверительно общавшийся с Антоном Ивановичем, вспоминает, что Покровского буквально боготворили «за твердость и решительность».

Семья Соколова из Петрограда бежала в Анапу, где советское правление установилось в довольно странной форме. «Оно сохраняло характер благожелательной мягкости, – пишет Соколов, – насчитывалось всего две жертвы режима – начальник милиции и учитель, которые были увезены большевиками в Новороссийск и пропали без вести. В общем, дело ограничилось обысками и снятием погонов с офицеров. Как-то раз отправили пачку «буржуев» на фронт. Потом пришли китайцы и снова ушли сражаться «за ридну Кубань». Делались попытки общей мобилизации. Но мобилизация никогда и никому в Анапе не удавалась. Мобилизованные митинговали и отказывались «проливать братскую кровь». Местные богачи-виноделы находили, что советская власть не хуже и не лучше любой другой власти…»

Однако вся эта идиллия продолжалась до тех пор, пока не затрещал фронт Таманской Красной армии. Сорокин в Екатеринодаре «грохнул кулаком» – прислал телеграмму: поставить «под ружье» все взрослое население. Иначе Анапа за непослушание заплатит контрибуцию в два миллиона рублей золотом, не считая прочего (расстрелов и повешений). Комиссары на угрозу ответили бегством. Соколов вспоминает, что «товарищ Кострикин шмыгал по городу в шляпе «здрасте-прощай!» со свертком дорожных вещей под мышкой. А вечером на извозчиках провезли в порт красные знамена, турецкий барабан и медные инструменты…».