Максим Лапшин - Открытая позиция. Роман с картинками

Зита нажала. Ничего, разумеется, не произошло. Звякнули монеты, которые Артур выложил на прилавок, в очереди сухо кашлянули.

Бариста поставил на стойку стакан с капучино и, чувствуя, что им движет какая-то неведомая сила, бросился к своему планшету. Не обращая внимания на изумленную Зиту, он за несколько секунд, хищно впиваясь грифелем в бумагу, изобразил лицо Артура. Впалые щеки, прилизанные волосы – все точь-в-точь как у трейдера, но вот нос – нос получился кривоватый, глаза распахнутые, с загнутыми вверх ресницами, мочки ушей мизерные, почти отсутствующие, с намеком на особую породу людей, которая всюду пролезет и ни за что не зацепится. Прыщ, который так неожиданно высветил ничем не примечательное лицо Артура, превратился в сквозную рану, в отверстие которой была видна улица и бок проезжающего по улице автобуса.

После закрытия кафе бариста попросил у Зиты тюбик губной помады и раскрасил автобус глянцево-красным цветом. Наблюдая за окончанием работы, напарница произнесла: «Ну и дикость!». Но в ее взгляде бариста прочитал неподдельный восторг.

С этого момента он начал рисовать в спринтерской манере. Мягкий крошащийся уголь заменил на прочный грифель, отказался от вязких цветных мелков и добавил в свой арсенал набор капиллярных ручек. Рисовал черным по белому. Четко. Быстро. Закончив художественный забег, отбрасывал планшет и возвращался к тубам с кофейным зерном, к стопке бумажных стаканчиков, к проголодавшейся клиентуре, среди которой мелькали недавние натурщики, к роли пулеметного бойка. Последнюю, цветную деталь рисунка добавлял позднее, в спокойной обстановке, выбирая в качестве источника цвета случайный предмет – губную помаду Зиты, фруктовый джем, каплю кофе… Нередко использовал прием аппликации, тогда в дело шли лоскуты из глянцевых журналов, рекламных открыток, кофейных стаканчиков. На одном из портретов роль зрачков выполнили две искристо-бордовые пайетки с платья Зиты.

В тот самый день, когда родился новый стиль рисования, бариста впервые услышал выражение «финансовый кризис». Вскоре это словосочетание зазвучало все чаще и чаще и переползло из уст посетителей в заголовки газет. О чем говорили в теленовостях, бариста не знал – в тесной комнате, которую он снимал в Баттерси, телевизора не было, там с трудом помещались только кровать, платяной шкаф и стул. Не было телевизора и в кафе. Однако нетрудно было догадаться, что охочие до жареных новостей телеканалы вцепились в это выражение, как собака в сладкую кость. С тех пор как новости о «финансовом кризисе» крепко засели в головах окружающих и прочно обосновались в СМИ, люди из Сити, казалось, совсем перестали заботиться об отдыхе. На столиках появились ноутбуки, в очереди вместо шуток и разговоров о футболе постоянно звучали речи об «обвале рынка» и «плохих долгах», а некогда энергичная армия новобранцев все больше напоминала растерянное потрепанное войско.

Есть к счастью меньше не стали. Поначалу бариста с Зитой опасались, что пресловутый обвал рынка повлечет за собой падение аппетита у их посетителей. Но все обошлось. Ели с рассеянными лицами, сосредоточенно, но все-таки ели. Особенно налегали на бутерброды с тунцом. Почему? Трудно было найти этому разумное объяснение. Возможно, могущественный финансовый мир, осознав свою катастрофическую несостоятельность, не нашел для себя лучшего утешения, чем тунец, и все как один принялись жевать тунца в надежде, что рано или поздно все перемелется. Я жую, следовательно, я существую. Пока я ем тунца, никто не съест меня.

Мало смысливший в экономике бариста силился понять, что же все-таки происходило вокруг, и вдруг пришел к выводу, что кризиса бояться не следует. Кризис – это не что иное, как паника. А паника – дело временное. Ситуация, скорее всего, развивалась следующим образом. На одном из этажей кто-то из черно-синих не сдюжил. Никто не пришел ему на выручку, не помог успокоить подгулявшие нервы. Так устроен деловой мир. Каждый сам за себя. Но проблема в том, что маленькая истерика неизбежно рождает большую, и паника за отдельным столом перебрасывается на людей за соседними столами – начинается эпидемия страха.

Росту паники поспособствовало пресловутое информационное пространство. То, что раньше могло удержаться за стенами, вмиг разлетелось по глобальной Сети и тревожно высветилось на экранах компьютеров в Глазго, Манчестере, Дублине… Затем тревога продолжила свой путь через Ла-Манш и свела с ума людей в офисных зданиях на материке. К тому времени, когда истерика бушевала уже по обеим сторонам Атлантики, выяснилось, что во время всеобщей паники интереснее всего пугать. Ведь когда пугаешь других, то самому становится не так уж страшно. Не было никаких сомнений, что тот самый клерк, который первым забился в истерике, спустя пару недель уже глядел Наполеоном, чувствовал себя реформатором, финансовым акушером, провидцем. Он раньше других понял, что экономика грезит, как бы ей сподручнее сбросить с себя непосильное бремя накопленных обязательств. И другого выхода нет – придется ее кесарить.