Артемий Храмов - Столичное. До безобразия неприличное…

Мой номер восемь тысяч триста двадцать пять.
Я в списке. Нет ни рода, ни семьи.
И звуки выстрелов в толпу. Опять! Опять! Опять!
Мы как игрушки для эсэсовской свиньи.

Забыл еще ребенком то, чему учила мать,
И стерлось все, чему отец учил.
Теперь одно во мне – не отставать, шагать,
Поскольку выстрелами подгоняют со всех сил.

За каждым шагом – неуёмной силы боль,
За каждым поворотом – липнет смерть.
На коже номер, как единственный пароль,
Без выхода. И остается лишь терпеть.

На Маршах смерти кто-то потерял семью,
Оставил сына, дочь, друзей или родных.
Паскуды Гитлера, я на могилы вам плюю!
За всех, кто не стоит сейчас в рядах живых.

За крики жарких, «очистительных» печей,
За миллионы съеденных болезнью тел,
Плюю вам в ноги, кучка жалких палачей!
За всех кто выжить в годы те «посмел».

И пусть вам, сволочи, не спится никогда,
И пухом ни за что земля не будет! Пусть!
И знайте, вы теперь «воспеты» навсегда,
«Геройства» ваши выучены наизусть.

Но я назло всей вашей скотской суете
Счастливым случаем остался дальше жить.
Я пережил всех вас, и вынес на хребте,
Теперь не вы, а я буду свою судьбу вершить.

Я вышел за ворота. За спиною «Аушвиц-2».
Боюсь закрыть глаза, чтоб счастье не спугнуть.
И пусть война для нас, для всех, останется в словах.
Останемся людьми. Хотя б чуть-чуть.

Я каждый день смотрю в твои глаза,
И каждый раз боюсь поймать себя на мысли,
Что не успею вдруг чего-то рассказать
Или слова внезапно в воздухе зависнут.

Я каждый день держу твою – в своей руке,
Теряется значение всего. Бесповоротно.
От сумасшествия вишу на тонком волоске,
И, кажется, сорвусь вполне охотно.

Ловлю я каждый шорох, шепот, вздох,
И каждое движение ненароком.
Ты шепчешь что-то – я уже оглох.
Дотронешься – ударит, к черту, током.

Я провожаю тебя взглядом каждый день,
Боясь, что не увижу завтра снова.
Вдали грохочет гром, цветет сирень,
И я все тот же глупый мальчик Вова.

И каждый раз стою и жду твои глаза,
И каждый раз ловлю себя на мысли —
Мне нужно тебе что-то рассказать.
Вот только есть ли в этом смысл?

Я брожу по сонному Питеру,
По задворкам холодной Невы,
В вязаном старом свитере,
Не боясь потерять головы.

На краю у Дворцовой площади,
Ранним утром, пока тишина,
Еле слышно прошу я: «Господи!
Поскорей бы уже весна».

У ворот Петропавловской крепости,
Под ворчанье старушки невы
Пару стопок для пущей смелости,
Не боясь потерять головы.

Мы бродили ночами по Питеру,
И в метель, и в жару, и в дожди.
С одним на двоих свитером
И сердцем большим в груди.

Мы уверены были в будущем,
Ты из Питера, я – из Москвы,
Мы любили под звуки бушующей,
Часто ворчливой Невы.

И теперь я брожу по Питеру,
Роюсь в памяти наших мест,
Мы подобны Венере с Юпитером,
Далеко. Нужно ставить крест.

Глубоко. На задворках сознания,
Под ворчанье старушки Невы
Я вспоминаю признания,
Что тебе не сказал. Увы.

Пару стопок для пущей смелости,
До вылета пару часов,
Я клянусь тебе в вечной верности,
Обещаю вернуться еще.

Все звери отныне (а точней, с сентября)
Согласно Указу лесного Царя
Обязаны сдать по шестнадцать рублей
На новый коттедж для Царя всех зверей.

Житель лесной не понял расклада:
– Зачем на коттедж? Да кому это надо?!
– Потише, потише! Благие же цели!
– Да как же благие?! Мы месяц не ели!

– Да скоро за снег будут требовать деньги!
И катится вниз весь царский рейтинг.
– Мы зиму в берлоге обязаны спать,
А Царю подавайте печь и кровать?

– Так не пойдет! – решили всем стадом.
– От такого Царя избавиться б надо!
Импичмент! И свергнуть беспрекословно!
Нынче ведь жечь революции модно.

Решились! Собрали народное вече.
Явкой высокой сбор был обеспечен.
Пришли. Все молчат. Слово взял Волк:
– Че делать с ним будем?
И смолк.

Посыпались версии слева и справа,
Кто – за войну, кто – за отраву.
– Да будьте ж, людьми, хоть вы и не люди,
– Мы звери, давайте зверями и будем.