Константин Рубахин - Самовывоз

солнце топорщится в семь утра,
москве объявляя май;
с борта не видно того двора,
которого тридцать пять лет назад
пазуху обживал.

каштаны подкинули белую горсть,
сверху не пахнут цветы;
машины толкают вялую злость
через сиреневый дым.

ест гусениц камни таблеток чугун —
стучит по площади танк
о том, что никогда одному
здесь оставаться нельзя.

потом летят, как копья, стрижи,
и самолеты, урча,
несут в кабинах каждую жизнь,
и непонятно – где чья.

конный праздничный мент
цокает с рацией в рот,
переходя проспект
через майский парад.
на обнаженной москве,
холодом спрятав лист
дерева в черном сучке,
время, рождается из
каждой секунды того,
чем кажемся. мы
следим за «сейчас»,
чтобы его побороть
выдуман был глаз
камеры, пленка и сеть
кремния, и серебро.
лучше на все смотреть
через стекло.

с точки зренья камней
нас нет на ней.
из живого камню доступна ель,
и скелет в стене,
или труп в стекле
для булыжника есть обещанье нас,
как круги на полях,
до того, как рожь
будет скошена – так с доски
мы стираем формулу, не решив,
как сойдется над нами земля.

дама падает в метро.
набок и чуть-чуть вперед,
головою достает
набежавший турникет.

падает и так лежит.
не решаясь дальше жить
в общем,
в частности, в москве.

даме где-то сорок лет,
и снаружи причин нет —
видно, есть внутри нее.

кто-то рядом с ней встает,
поднимает вверх лицом.
набирает телефон
в своей будке контролер.

дама создает затор,
доктор ищется в толпе,
полонеза ля-минор
напевает турникет.

май, исходя, перрона плоскость греет,
тряся бездомным утренним асфальт,
по солнцу бьет, галдя и розовея,
как в шапке краденой, под башенкой вокзал.

вот свет простой оглохший и весенний
несет семнадцать градусов в зубах —
змеиной каплей внутренней, нательной
под хлопком он спускается рубах.

метро вагон железом дышит в трубку —
от комсомольской считано в груди
дворцов три станции, четыре промежутка —
на линии зеленой перейти,

динамо – сокол – капля лезет в брюки,
подпрыгивает кабель за окном,
москвы перебирая поезд юбки,
под ее черным лезет подолом.

по реке возили москве паром,
зеленела вода под ним,
и народу было на нем полно —
ежегодный корпоратив.

ночь с субботы на что-то
в едва сентябре
протянулась с филей до коломн,
где у раскопок коренных москвичей
перевернулся паром.

за борт прыгали менеджеры, визжал женский стаф,
плыл за красным кругом завхоз
и в руке над головою держал
assus новый смартфон.

с края судна, застывшего над водой,
капитан говорил с мчс,
перекрикивая электричку метро,
громыхавшую через мост.

как пизда,
овраг темнеет на снежном склоне.
человек курит в тамбуре в голубом исподнем.
седьмой день в поезде с него снял штаны
и пиджак.
он остался один
между частями
семьи и света,
путь на запад разделив ночами
на семь фрагментов,
освоенных рельсами
транссибирской вены,
глядя поверх нее, как начальник.
он курит, подъезжая к москве, понуро.
он потомок геологов северо-восточного поколенья.
через час в метро его клетчатые баулы
будет потрошить наряд увд на метрополитене

железом дом, себя блюдя от улиц,
калитки языком толкнет гостей
в подъезда горло, как таблеток глянец,
ссыпая в рот, глотаешь без воды.

внутри их спины вылижет консьержка,
пока, перебирая сверху вниз
в тоннеле шахты этажи, как четки,
спускаться шкафом будет на веревке лифт.

фанере этой не особо веря,
в нее, как в лодку не свою войдя,
сожмутся вместе гости, чтобы двери
одна другой нащупали себя.

восьмерки знак на предпоследней кнопке
задавлен пальцем, в алюминий влип,
как из под ног меняя табуретку
на пустоту, вниз лезут этажи.