John Anhinga - Снежная слепота

На крохотном столике чадила лампа, часовой плюхнулся на низкий стул, напротив сел Альфред, а Гарри остался стоять в тёплом углу, прислонившись к спине полковника. Тот, увидев рядом с лампой колоду засаленных карт, принялся их тасовать.

– Мы с кузеном едва переправились, да уже поздно было. Со стороны Барды часовых не дозвались, решили сюда идти. Я Фред, его Владом звать. Мы к дядьке приехали, Йозефу Олдерну.

Рагнар крянул «Раздавай!» и призадумался. Под нелепой вязаной шапкой зашевелились мясистые уши, когда он пожевал губами и выдал:

– Пропал ваш дядька-то, хэк!

Блондин ухнул искренним ужасом. Гарри побледнел и кивками поддержал его от стены.

– Как так?! Давно?

Рагнар почесался, зевнул – пахнуло ядрёным луком. Грохнув ладони на стол, он потребовал:

– Раздавай! – и первый взялся за карты, ловко выпущенные пальцами Альфреда. Оба они молчали, пока стражник не выдал:

– Мастак ты играть, парниша. А дядьку твоего мы и не искали.

Прапорщик возмутился:

– Почему?!

Мужик с лютой корчей отбился от карт полковника и заскрипел:

– Жил он тихо, хороший был человек. Хозяйство Хайре поправил, твёрдая ж рука завсегда нужна. Кузнецу помогал, с Климом дружил – часто они вместе вдоль пашни ходили.

– Отчего ж не искали, когда пропал? – подал голос блондин, разменяв козырей на брошенную стражником мелочь. – Пил, что ли?

Тот нахмурился и с грохотом скинул карты в биту.

– Аль дядьку забыл?! Не пил никогда, только квас да тан полуденницей! А не искали, бо знаем, где сгинул.

Гарольд сглотнул. Полковник закончил партию, кинув Рагнару трёх дам, тот ругнулся и бросил туза – единственного.

– В Лесу? – голос Альфреда был таким глухим, таким тусклым, что прапору показалось – он состарился на полвека.

– В Лесу, – ответил стражник, мотнул головой и раздал по новой. Брюнет вздрогнул: его бил озноб, стоять без плаща было зябко. Он вывернул ткань внутрь погонами и накинул на плечи, надеясь, что рассвет будет ранним и тёплым.

Замасленные карты шлёпнулись о стол. Альфред и не думал сдаваться.

– Красивое селфи, – сказал я, потеряв счёт километрам пролистанной ленты.

– Представь, как она его делала, и разонравится, – отозвался С-сан.

– Однажды человек изобрёл колесо. И покатилось… – протянул Сакамаки, а я хихикнул: он знал толк в колёсах. Конкретно сейчас я поставил на запись свой диктофон, о чём не пожалел. Ни разу.

Разве что на каждую сотню галактик, где С-сан выпил виски, хотя забыл, что достал его для кофе.

По-настоящему красивым бывает лишь отчаяние.

– Я бегу за ним, пытаюсь схватиться за ось, мои ноги устали, им непросто пришлось…

– Недавно видел старушку, она шла и так счастливо болтала, приложив руку к уху, о том, как её жизнь, что Зина-соседка – курящая тварь, а внуки забыли о бабке,

– …я бегу и бегу, теряю юность и славу, этот бенгальский огонь по ошибке зажжён был без пятнадцати полночь…

– у неё в руке радио.

– … он догорит до единственной цели ровно за восемь минут, погаснет искорка-нить, ведь смысл был

– не в том, чтобы слушать,

– а чтоб говорить.

Взросление – суть дуга, когда из низменной наивности мы падаем

(– Или взлетаем)

на годы цинизма, где уже распрощались с верой в то, что нас кто-то поймёт, но желание выразить собственную нутрянку столь велико, что с годами,

(– Кто дожил,)

мы возвращаемся к исходной точке надежды на то, что интересны кому-то, и прекрасней всего та смехотворная дерзость, с которой чужой ребёнок пристаёт к тебе и жалуется на велосипед, у которого сломана ось.

– Или старая дева, что сетует: у неё в инвалидной коляске скрипит

колесо,

Сакамаки смеётся. Пусть он некрасив, нелеп и нескладен, пусть он сломан, но, чёрт возьми, сколь прекрасно.

Однжды он позвонил в мою дверь и усмехнулся:

– Ты сможешь, я почуял великую панацею.

Он улыбался. Зрачки его скулили от жути страданий. Их чёрные, чёрные, чёрные колёса вращались в осях колесницы, правил ею сам Рагнарок.

– Ты сбрендил? Может, я

– Жёг миндаль? – он ласково засмеялся, мурашки не улеглись с тех самых пор. – Знаешь, я ведь чертовски…

Я слышал скрип оси и стрёкот поводьев.

– …чертовски хочу умереть.

Леди неправдоподобно ярко накрашена, видно – на камеру, она выгнулась и застыла, чтобы поймать себя ненаглядную в фокус, а поза растеряла естественность и стала так отвратительна, что мне захотелось блевать.

– Если у входа мокро, значит, снаружи снег. Перемотай колёсико мыши в настройках масштаба и вспомни: резину сменил?